Театр имени Владимира Маяковского.
Режиссер Миндаугас Карбаускис, художник Сергей Бархин.
В этом спектакле есть поворотный круг. Он поворачивается на 180 градусов, и мы видим такую же декорацию, как до этого: уютная старинная гостиная с диваном, столиком, фамильными портретами, картинами на стенах. Только первая — розовая, а вторая, в доме Пшеницыной, зеленая. Метафора понятна: у Обломова с переездом ничего в жизни не изменилось.
Видишь то, чего и ожидал — Обломов в халате (он здесь огромный, как покрывало) лежит на диване, ноет. Попытка встать — неудачная: он застревает в халате, путается в рукавах, остается только в панике звать Захара. Захар (Анатолий Лобоцкий) кряхтит, медленно переставляя ноги. Зовет смерть — присказку ворчливого слуги Карбаускис сделал лейтмотивом. В этой версии «Обломова» тяга к смерти как к освобождению особенно сильна. Собственно, эта тема задана еще в прелюдии: Пшеницына рассказывает о том, как хорош, как добр Обломов, — похоже на надгробную речь. А Захар убаюкивает своего хозяина мрачноватой колыбельной «Люли, бай, поскорее умирай». Да и в финале Обломов, возвращаясь на свой надежный диван, говорит не просто о нежелании действовать, но и об открытой жажде смерти: «Лег бы и заснул, навсегда».
Еще одно ярко выраженное решение в этом спектакле — отсутствие Штольца: он существует только в воспоминаниях Обломова, тоска по нему — тоска по какой-то другой жизни, по молодости. Друг юности появляется только «за кадром»: «Штольц приехал!» — кричит Обломов и с невероятной для него прытью бросается за кулисы. Впрочем, только на несколько секунд — выходит понурый, с привычной медлительностью: «А через две недели уехал»… Иногда кажется, что Штольц — фигура мистическая, какой-то фантом: о нем говорят, на пианино у Ильинской стоит его портрет, но настолько мелкий, что и не разберешь, кто там.
Фото — архив театра.
«Нафталинность» жизни Обломова представлена здесь вполне наглядно: в спектакле много пыли. Но хоть Обломов и поругивает Захара за грязь и беспорядок, на самом деле в этой пыли он видит что-то особенное, что-то очаровывающее, защищающее его от суетной жизни. Обломов дует на стол, и пыль взвивается в воздух, принимая причудливые формы. «Красиво…», — вторит Захар хозяину.
Акцентируемое в спектакле понятие — «другой». «Другим» Обломов называет не себя, как можно было бы подумать, «другие» — все остальные, те, кто «тешатся жизнью». Он задается вопросом «почему я такой?», но рефлексия его короткая и вялая — он засыпает на полуслове. Собственно, так можно и дальше описывать неспешно этот спектакль. Но это почти как пересказывать сам роман: не очень понятно, зачем. «Обломов» в Театре Маяковского — особенно первый акт, который удивляет иллюстративностью, — это такой идеальный спектакль для школьников (разве что про Штольца придется добавить учителям): Обломов — Вячеслав Ковалев мягкий, пассивный, но лень его — не просто лень, а философия (хотя тут это лишь неявная декларация). Он ворчит, ноет, но может быть тонким, ранимым, внезапно порывистым. Он смешной и трагичный (правда, настоящей трагедии здесь не случается, для этого персонаж слишком аморфен, а спектакль эмоционально нейтрален). Все узнаваемо. Впрочем, наверное, для многих зрителей эта встреча с узнаваемым и есть главное достоинство спектакля — принимали вполне с энтузиазмом. Но вот вопрос «кто такой Обломов сегодня?» остался без ответа.
Фото — архив театра.
Во втором акте (про роман с Ильинской) Обломов становится интереснее: он существует как будто бы в двух пластах — как действующий персонаж какого-то странного водевильного действа и как наблюдатель или собственно романист, сочиняющий эту историю. Впрочем, как и со многими другими решениями в этом спектакле, есть ощущение отдельности, декорирования вполне общего и вторичного по смыслам действа.
Какая жизнь за окнами у Обломова, непонятно — сегодняшняя ли, прошлая, просто какая-то предполагаемая, ну или бескрайнее пространство черного космоса? Когда не очень-то понятно, с чем, собственно, у героя конфликт и как именно «достает» его жизнь, оппозиция сводится к противостоянию двух натур: в данном случае Обломова и Ильинской. Ильинская здесь проста и понятна. Анастасия Мишина очень интересная актриса, но здесь, кажется, востребованы только две краски: она — или взрослая опытная женщина, решительная, вполне циничная, мещанка с плохим вкусом, с властным, капельку вульгарным голосом, или — щебечущая героиня плохого сентиментального романа. Она (героиня, не актриса) настолько примитивна и одномерна, что начинаешь подозревать режиссера в некотором женоненавистничестве. Ильинская коварна, Обломов наивен. Впрочем, во втором акте он вызывает двойственные чувства: в том, как играет его Вячеслав Ковалев, появляются новые черты, какой-то дополнительный объем (Обломов — то Подколесин, то «лишний человек»), но много пока невнятного, непроявленного, путающего. Ясность есть только по части иронии — Обломов, пытаясь встроиться в стилистику любовного романа, предложенную Ильинской, становится каким-то комическим ловеласом: говорит про «омут», про страсти, и это смешно. Но только опять же — кто он такой, и почему он оказался внутри этой истории, и почему отказался от нее?.. Не отделаться от ощущения, что это все же иллюстрация, скорее стилизующая себя под роман, чем пытающаяся осмыслить знакомый сюжет с ощущением сегодняшнего дня. Впрочем, возможно в этом и есть позиция режиссера: расписаться в собственном фрондерском равнодушии к реальности, в своем нежелании иметь дело с реальностью, — но и в этом случае хотелось бы увидеть позицию, конфликт, а не просто вялость интереса, к которой сложно присоединиться или посочувствовать.
Анна Банасюкевич, «Петербургский театральный журнал»
