В Театре им. Маяковского, на Сцене на Сретенке, премьера: режиссер Светлана Землякова выпустила спектакль по рассказу Асара Эппеля «На траве двора», первые показы которого состоялись 17 и 18 октября. Режиссер не впервые обратилась к этому тексту. Почти 10 лет назад она вместе со своими студентами уже работала над ним. Но тот спектакль был личным, легким, буквально тающим на глазах. В новом прозвучали другие ноты — порой даже резонансные. Но обо всем по порядку.
За два дня до премьеры Buro 24/7 удалось попасть на репетицию. Светлана Землякова не только режиссер, но и педагог. Кто она в первую очередь, сказать трудно, но то, что эти ипостаси гармонично в ней сосуществуют, — точно. В работе над спектаклем по Эппелю ее педагогический талант особенно ощущается, ведь репетирует Землякова со своими вчерашними студентами. Большая часть актеров постановки — выпускники ГИТИСа, мастерской Олега Кудряшова, в которой, собственно, она и преподает. Конечно, есть в спектакле и «взрослые» артисты (Александр Андриенко и Наталья Филиппова), и ученица Сергея Женовача Вера Панфилова. Рядом с Земляковой актеры действительно ощущают себя немножко детьми — чуть больше дурачатся, чуть расслабленнее себя ведут. Наблюдать за этим и вправду большая радость.
Репетиция еще не началась, а музыка уже слышна — это Алексей Золотовицкий, исполняющий роль Автора, играет на фортепиано лирическую тему спектакля. Больше на сцене никого нет: артисты гримируются и одеваются, мастера по свету настраивают фонари... Но вот приходит режиссер, и потихоньку все участники спектакля оказываются на площадке. Звучит поэтический текст Эппеля, через который Золотовицкий, будто держа за руку, ведет зрителей, да, в общем-то, вместе с ними и всех остальных героев.
Вот что он рассказал нам о том, каково это — быть проводником такой сложной, но прекрасной прозы: «Для меня проза Эппеля очень непростая. В метро не почитаешь. (Улыбается.) Как я помню, мы впервые читали этот рассказ так: Светлана Васильевна раздала нам текст, и мы начали его читать... вслух! Впятером! Это еще сложнее — у автора же одно предложение может занимать две страницы! Вначале тонешь в этой прозе. Да и сам Эппель говорил в одном из своих интервью, что раз двадцать пять один лист проверяет и переписывает, очень тщательно подбирает слова. Но потом витиеватость текста становится не препятствием, а помощью. И лирические отступления, которые есть у меня в спектакле, — это своеобразная нить, кружево, которое автор выплетает. Не нужно бояться этого текста, наоборот, в нем нужно плыть. Бесконечное плавание в прозе».
Немного остановимся на рассказе. Это новелла-воспоминание, ностальгическое повествование об останкинском дворе, в котором автор провел детство. В этом дворе живут люди, разные, каждый со своей радостью, со своим горем. Но все, в общем-то, добрые, честные и уж точно любимые самим Эппелем. Рассказ, хоть и совсем короткий, успевает охватить несколько лет — полных любви, ожидания и житейских проблем. Для кого-то из персонажей, правда, эти проблемы, хоть они и житейские, все же полны настоящего драматизма.
Например, одна из героинь, Валька, успевает за несколько страниц прозы или за полтора часа сценического времени влюбиться, выйти замуж, родить двоих детей и вынести несколько долгих разлук с мужем. Словом, превратиться из девчонки в настоящую женщину. Вальку в спектакле Земляковой сыграла Вера Панфилова. Она рассказала, что эта роль для нее особенно важна: «У меня в основном какие роли в театре? 15-летних девочек, ну, то есть детей... А здесь есть выход в совершенно другую историю — историю взросления. Причем как взросления Вальки, так и моего актерского роста. Правда, мне вот сейчас было замечание, что я делаю все очень трагично. (Улыбается.) У меня одна сплошная трагичность — мне нужно от нее избавляться. Если серьезно, то основная трагедия Вальки в том, что она хочет, чтобы рядом с ней был мужчина. А мужчины нет...»
Вообще, история у Эппеля не трагедийна, конечно, — в ней много юмора, много света, природы, — но пронзительна. Его людям очень сочувствуешь. Еще больше щемит в груди от того, что большинства из них уже нет. Про одну из своих героинь автор сказал: «Она так бесспорно ничем на земле не пользовалась, настолько ничего не съела ни вкусного, ни пряного (ни один чайный клипер ради нее не привез ни зернышка перца, ни один шкипер не лечил триппер и никакой объективки не написал ни один опер), настолько не оставляла ни малейших следов, что если мы с вами ее себе не представим, значит, женщины этой просто не было». Эту женщину по имени Софья Петровна играет Екатерина Агеева.
Катя очень переживает за свою героиню и, разумеется, волнуется о том, какой получилась роль: «Светлана Васильевна мне сразу сказала: «Будешь играть Софью Петровну». Я была очень удивлена. Когда мы начинали, мне было тяжело. Софья Петровна безумно одинокая, очень всего боится... И почувствовать это внутри себя было непросто. Мы нашли ее природу — природу человека, который постоянно оглядывается. Например, рядом с ней говорят, а ей все время кажется, что это о ней... Софья Петровна не совсем «как все». Мы некоторые куски о ней убрали, к сожалению: в тексте есть момент, когда она смотрит на картину и думает, как же можно нарисовать мокрые травинки... Это же надо лечь на траву, но ведь живот намокнет! У нее логика какая-то непостижимая. Мне кажется, это должен быть невероятно трогательный персонаж. И я, и вы знаем очень многих людей, которые существуют в своем мире. И кажется, что их нет. Но я как раз таки думаю, что именно в них есть глубина, боль, потому что им не нужно каких-то вещей вроде хорошо поесть... Бытовых то есть. В этом и причина, что от них, как у Эппеля, не остается следов. У нас есть сцена, где мальчик (автор в детстве в исполнении Алексея Золотовицкого — прим. Buro 24/7) потешался над ней, потешался... А потом она себя защитила! Может быть, мальчик это себе нафантазировал, ведь в жизни очень редко такая женщина способна не дать себя в обиду...»
Весь спектакль, на самом деле, пронизан нежным отношением актеров к своим героям. Эта нежность проявляется в мелочах, она едва уловима, но именно из нее складывается энергия спектакля. В целом его не хочется называть «постановкой» — настолько в нем много жизни, настолько он кажется хрупким и рожденным, а не поставленным.
Во время репетиции корректируются какие-то детали — кто откуда появляется, когда вступает музыка. Эти подробности, из которых, казалось бы, складывается сценическое действо, в «На траве двора» абсолютно второстепенны. Главное, что весь ансамбль четко ощущает (именно ощущает, а не понимает, актерская интуиция тут выходит на первый план), что и про кого нужно рассказать. И — что еще важнее — ради чего. Когда трудно говорить, можно и спеть. Принято считать, что хороший спектакль можно «простучать», он должен быть ритмически точным. Как насчет простучать, неизвестно, но новую работу Земляковой и ее подопечных можно напеть, едва слышно, как напеваешь себе под нос, когда занят любимым делом.
Сама режиссер спектакля спокойна даже в легкой «предвыпускной» суете. Ее спокойствие очевидно снимает напряжение и с артистов. Перед началом репетиции, пока актерская команда пыталась собраться на сцене — а это процесс, как водится, растянутый во времени: кто-то еще на гриме, кто-то заканчивает с костюмом, кто-то заряжает реквизит, — Светлана Землякова рассказала нам о «траве двора», то есть о своих отношениях с произведениями Асара Эппеля и о том, как из одного из них вырос спектакль: «Меня шокировал текст — не только рассказа «На траве двора», а вообще. Этот рассказ я уже позже нашла. Его мир, его стиль... Этот рассказ, возможно, один из самых поэтических. Все остальные тексты создают такую плотную, жесткую и одновременно поразительную реальность. В ней даже есть элементы триллера! Не случайно многие рассказы заканчиваются страшными убийствами. Дремучими, животными, совершенно не мотивированными... Даже с Достоевским есть какие-то пересечения. Но наш рассказ совершенно другой, и мы какие-то другие нити из него потянули».
В тексте рассказа, так получилось, есть резонансные эпизоды: Сулейман, который вспоминает Крым...
Василь Гаврилыч, ушедший из Украины...
Да-да!
«Державные москали» — вдруг эта фраза звучит! (Смеется.) Как с Майдана!
Вот в связи с этим вопрос: контекст нашего времени как-то повлиял на работу?
Ой... В чем-то — возможно. Само появление Сулеймана Оседлаевича: его не было у нас в прошлом спектакле. А теперь стала интересна эта история, да еще есть и Нияз (актер Нияз Гаджиев играет в спектакле роль Сулеймана Оседлаевича, крымского татарина — прим. Buro 24/7), который переполнен содержанием. Он не крымский татарин (улыбается), но судьба какого-то отдельного народа, отдельного мира его очень волнует.
Сказать, что мы много об этом думали? Нет. Мне кажется, это больше не политическая история, а история человеческая. Какая-то вечная секретная война, она идет всегда в разных точках мира и всегда втайне (улыбается), и всегда под каким-то грифом... И не дает людям жить. Все, что за этим двором, людям в этом дворе не дает жить, ломает их жизни, задерживает, тормозит, останавливает... Сейчас этот спектакль стал гораздо актуальнее, чем тогда тот, первый. Тогда тема Украины не была на слуху. Некоторые слова из рассказа не звучали, они были только колоритом. (Улыбается.) Малороссийским колоритом! А теперь это остро.
Действие рассказа приходится на начало 1950-х. Какие-то знаки времени вами учитывались или спектакль существует в своем временном пространстве?
У него свое пространство: посмотрите, оно лишено любых временных признаков. Скорее, время несет звуковая среда: песни, радио, которое у нас существует отдельным персонажем (это наша фантазийная история, естественно, ее в рассказе нет). То есть время все равно каким-то образом здесь проявляется.
Артисты в своей работе его учитывали — было какое-то изучение материалов середины прошлого века?
Ровно настолько, насколько это всегда происходит в работе. Допустим, многие из артистов, да и я сама в свое время, понятия не имели, что была такая Корейская война с 1950 по 1953-й. (Улыбается.) И какие-то вещи читали, смотрели, тем более сейчас это очень просто. Интернет решает все проблемы. Десять лет назад это было очень трудно: про эту Корейскую войну мы практически не могли найти материалов.
Возвращаясь к первоисточнику: в нем и чеховская тоска, и какая-то итальянская ирония, и маркесовская мистика... Как все это умещается в спектакле? Как бы вы сами охарактеризовали жанр постановки?
Мы его действительно сформулировали: хроника повседневности одного московского двора времен секретной Корейской войны. Длинно, но это так! (Смеется.) Это же и правда хроника: день за днем в ожидании что-то происходит... И чудо тоже происходит!
Вы помните свои первые впечатления от рассказа? Удалось ли как-то включить их в этот уже второй спектакль?
Конечно. В первый спектакль не получилось включить хотя бы кусочек прозы, которой переполнено начало рассказа. Про подсолнух, про полдень, про мальвы — передать в театре это невозможно. Здесь мы не то чтобы пытались это материализовать — скорее, сделали иронический намек. (Улыбается.) Но этот фрагмент текста вошел-таки в спектакль, в начало, и я очень этому рада. Тогда, давно, меня поразил ракурс, взгляд на все окружающее... И когда все повествование начиналось с безумия подсолнуха — страшная эротика в природе. (Смеется.)
Точно, такой Поль Гоген в тексте.
Да, могла бы — сделала бы мультфильм. (Продолжает смеяться.) А если взглянуть технически — в чем особенность инсценировки такой сложной прозы? В ней же действительно очень много описательных фрагментов, в том числе природы — того, что в театре называется «недейственным». Мне кажется, эта проблема возникает всегда, когда ставится проза. Как перевести повествовательное в действенное? Трудно сформулировать... Попытка перевести в диалог, в размышление. Здесь, кстати, очень много поводов для игры — вот, пожалуй, это у нас было. Игра как момент действенный, как перевод в театр — проза, переходящая в игровое начало: играем в летчика, играем в то, играем в это. А где-то задумываемся и о чем-то размышляем. При этом еще и поем, потому что многого словами не сказать, а можно только спеть. Танцуем даже! Но по минимуму. (Улыбается.)
У персонажей в рассказе очень много подробностей физической жизни. Это вроде бы должно помогать артистам в работе над ролями. Но помогает ли? Или, наоборот, создает рамки для фантазии?
Мы многое опустили: это другой язык... Если это включать, нужно было бы и спектакль другой сочинять, где подробность мелких проявлений выходит на первый план. И тогда из рассказа можно было бы взять лишь небольшой фрагмент и сделать его максимально подробно. А так как хотелось передать именно историю, это опустилось. И игра, опять же, многое на себя взяла. И ведь проза произносится, не реплики же персонажей, и многое рассказывается, а не проигрывается.
Ставили ли вы как команда, как компания какие-то особенные задачи: что вы хотите донести до зрителя, на какой вопрос найти ответ?
Я не знаю, как команда, я с ними на эту тему старалась не беседовать, потому что здесь у каждого свой вопрос. Я не считаю себя их... (пауза) духовным лидером. Я человек, который исполняет свою работу, я доверяю им во многом, но беру на себя функции общего, целого. А у меня, наверное, своя задача есть. У меня есть человеческая, очень наивная досада, что сейчас обычный, простой, бытовой, повседневный, как угодно можно назвать, человек, как моя мама, мои родственники, никому не интересен. И мне это страшно обидно, потому что нет ничего интереснее этой простой, обычной, но уникальной и неповторимой жизни. Каждый человек, идущий по улице с авоськой, достоин внимания. И мне становится ужасно жаль, когда я понимаю, что в современном театре это никому не нужно.
Я знаю, что в театре по поводу моих работ есть мнение: «Это опять будет милый, душевный спектакль...» И я даже уже начинаю этим гордиться. Я люблю своих героев, этих людей, они мои люди. И они немодные, они во все времена никому не заметны, но каждый из них и есть подсолнух, трава, и есть жизнь.
Спектакль «На траве двора» говорит о том, что понятно каждому, о важных вещах вроде любви, утрат, несбывшихся надежд. Говорит и поет он об этом негромко, но и не робким шепотом: так поют колыбельные и так признаются в любви человеку, с которым прожили долгую, полную счастья и невзгод жизнь.
Дарья Шамина, «Buro 24/7»
Оригинальный адрес статьи
