Беседу ведет Марина Дмитревская
В общем-то, это уже почти ритуал. Или традиция – как ни назови. Нет, скорее, ритуал, потому что исполняется неукоснительно: мы делаем с Миндаугасом Карбаускисом большое интервью, а потом он выжимает текст до половины объема. И все жестче. Так было восемь лет назад, когда мы разговаривали для №71 «ПТЖ» (называлось «Искусство карьеры»), текста осталось едва 2/3, из живого разговора был сделан сухофрукт. Ну вот и спустя восемь лет, когда исполнилось десять его «худруковству» в Театре Маяковского и мы проговорили три часа, - Миндаугас Карбаускис сообщил, что присланная ему беседа (огромный, надо сказать, текст) – это вроде как «беглый разговор, как на репетиции, чтобы что-то нащупать важное». И прислал назад половину, переформулировав «поверх» пространных рассуждений свои ответы. Я даже не возражаю: ритуал должен быть исполнен. И вообще – краткость сестра таланта.
Когда мы верстаем этот номер, играет дипломные спектакли курс Карбаускиса, о котором он говорил очень много, как и о педагогах, его растивших. Маяковка пополняется одиннадцатью молодыми актерами, и надо отдать должное Миндаугасу: он не набирает следующий курс, поскольку, по его словам, четыре года – слишком мало для ответственности за человека, которого ты взялся учить.
И еще жалею, что ушла строчка про то, что он как бы и не вполне руководитель. У него нет, например, секретаря, он не нужен. И это правда, секретаря нет…
Марина Дмитревская: Миндаугас, десять лет вы худрук. Что изменилось в вас как в режиссере?
Миндаугас Карбаускис: Любой разговор – это вид лицемерия, потому что он обращен к людям и некоторым их представлениям. В разговоре на бумагу надо делать поправку на то, что все это будут читать… Так что простите, если буду делать паузы.
Дмитревская: Ну, люди вообще-то знают, что «слово изреченное есть ложь»…Хотя, между прочим, хорошо вас понимаю, сама часто путаюсь: я – это Марина Дмитревская или я – это ПТЖ, я – физ.лицо или я – юр.лицо… Раньше я точно знала, что является материалом моей жизни: я только писала. С тех пор как я веду журнал, чувствую, что происходит некое искажение меня как критика и человека. Это неизбежность. Потому я и спросила: с тех пор как вы худрук, изменились ли вы как режиссер?Карбаускис: У вас когда-то был текст про «Счастливую Москву», и там вы писали, что из-под ресниц Сарториуса льется печаль частного человека, несоответствующего времени. Это платоновское – «частный человек» – очень важно, я прямо отстаиваю ценность частного, несоответствующего времени. Внутренне всегда остаюсь частным человеком. Режиссура не исключает этого, а вот руководство театром как будто требует обратного. Ты должен быть всеобщий. Это, если честно, меня ломает. Например, стресс для меня как худрука – это сбор труппы, довольно лживое мероприятие, потому что планы и так все уже знают, и все делается просто для пиара, чтобы телевидение поснимало. А хочется говорить, как все печально, сколько проблем. Но ведь собрались-то, чтобы у всех поднялось настроение!
Дмитревская: Раневская называла сбор труппы «Иудин день», да. И чувствуете так не вы один. Я слышала как-то на сборе труппы речь Туминаса, он тоже говорил про печаль и проблемы – после рапортов театра о своих победах. Это нормально. Миндаугас, хорошо, вы как частный человек в театре кто?
Карбаускис: Если вернуться к «Счастливой Москве»: нужно справедливо развешивать на весах еду – вот и все.
Дмитревская: В интервью на четвертый год вашего руководства этим театром вы говорили, что против концепции обнуления. Мне тоже чужда концепция обнуления, я человек традиции. За десять лет жизни в этом театре что-то изменилось, как вы чувствуете материю этих лет?
Карбаускис: Бережная реставрация – вещь затратная. Легче же поджечь и построить заново. Должен признаться, будь я моложе, вынул бы спички. После окончания ГИТИСа мне Женовач предложил преподавать на курсе, но я не продержался и полгода. Вот не было у меня терпения, да и рано, наверное. Мне предложили руководить театром, когда я кардинально поменялся. Как будто заметили. Я до сих пор благодарен театру за эту зоркость. Пробую служить, созидать и терпеть. Даже курс набрал в ГИТИСе и, что самое удивительное, довел до конца учебы. А следующий курс отказался набирать. Спички-то в кармане, так и хочется все поджечь. Такой вот этап в жизни.
Дмитревская: Вам хочется ставить в других театрах? Сейчас худруки часто гуляют...
Карбаускис: Ставить где-то – это как из семьи уйти. Не хочу слыть гулящим. Потом надо будет возвращаться и изображать, что там где-то не лучше. А если лучше? Как тогда? Хлопнуть дверью – это для меня легко. Но я не хочу потакать своей природе. Договор важнее всего. Какой-то внутренний этический закон, который дает настолько разным людям не взорвать этот театр.
Дмитревская: Что самое мучительное в жизни худрука?
Карбаускис: Вести переговоры о постановке с режиссерами из других театров. Меня часто подводили. Не скажу, что огорчаюсь. Ибо это помогло сплотить компанию режиссеров внутри театра. Эти десять лет театр строили пять штатных режиссеров, не исключая меня. И они всегда придут на помощь. Немедленно! И сделают компромисс, потому что хорошо знают театр и видят в этом необходимость. Это большая свобода – жить в таком режиссерском союзе.
Дмитревская: Когда вы свободный режиссер – вы хотите поставить что-то. А когда вы худрук – вы хотите занять Симонову. Разница.
Карбаускис: Когда вы свободный режиссер и хотите поставить что-то, у вас может не оказаться Симоновой. А когда вы худрук и у вас в труппе столько замечательных актеров - вы свободный режиссер, ибо поставить можете что угодно.
Дмитревская: Изменился за эти годы театр вокруг? Мне кажется, что да, и еще кажется, что ваши тонкие инструменты уже слишком тонки, никто не считывает «тонины», все привыкли «грубо, зримо» и сложный человек зрителю не нужен. А вы столько занимались страхом, смертью…
Карбаускис: Страх, смерть всегда рядом, не надо ими заниматься. И одиночество тоже – в компанию. В последнее время все больше думаю о лицемерии…
Дмитревская: А что про лицемерие будете ставить?
Карбаускис: Да за что бы ни взялся, все про него.
Дмитревская: Вы когда-то сразу задали очень высокую планку…
Карбаускис: Планка – это совесть. Не дает иногда спать. И страшно потерять. С возрастом особенно! Если не до конца утеряна.
Дмитревская: Вы много лет работали с Бархиным…
Карбаускис: Сергей Михайлович, конечно, великан духа. Я ему сам это не раз говорил. Это было бесконечное движение вперед. В свои 80 он снял со стен на даче все свои работы, эскизы и подарил Бахрушинскому музею. А через год все стены уже были завешаны другими работами. Он заказал копии любимых картин. В рабочем кабинете теперь висит «Ферма» Жоана Миро. Тоже, кстати, он любил частные разговоры…
Дмитревская: Да, знаю… Думаю, его еще спасала культура, в которой он жил. Как и Кочергина, которому когда-то Акимов сказал: у нас нет никакой другой задачи кроме сохранения культуры. Не приумножение ее, не развитие – это как получится, а сохранение. Как вам теперь работается без Бархина?
Карбаускис: Если честно, я до конца еще не осознал, что его нет. Настолько я окружен его творчеством и влиянием. И работа с другим художником не исключает этого влияния.
Дмитревская: А вы в театр ходите?
Карбаускис: Мало. Наверное, потому, что сам его делаю. Когда был студентом, еще в Литве, ходил почти каждый день. Впитывал и формулировал какие-то вопросы себе. Някрошюс, Туминас, Вайткус, Коршуновас. Нравилось все, и все было очень разное. Интересно было разбираться, сравнивать. Когда сам начал заниматься режиссурой, этот опыт очень помог. Я вырос в мощном театральном контексте. Они подняли планку, которую надо преодолевать. Когда слышу, что кто-то еще немножко приподнял, – иду смотреть.
Дмитревская: Недавно у нас в Питере случился важный спектакль «Версальский экспромт» Праудина, сделанный как манифест по поводу того, что мы потеряли школу и театром правит, в общем, шарлатанство…
Карбаускис: Я не думаю, что можно потерять школу. Совесть – да. И существует ли школа? Задача школы – заложить этику, а все остальное человек сам найдет, был бы интерес. Иногда кажется, что каждое новое поколение уже знает все то, чему раньше надо было учиться. На первом курсе в ГИТИСе Фоменко спрашивает студента- режиссера: а почему у тебя на сцене актеры похожи на статистов, тебе не стыдно за них, они же без дела стоят. И я до сих пор помню это замечание. И для меня это урок. А для кого-то это, наверное, придирка старика. Я только четыре года назад открыл и перечел всего Станиславского. Должен набирать курс в ГИТИСе, а Станиславского не читал. Прочитал, оказывается, все знаю. Только по-своему. И когда начал вести курс, изобретал какую-то свою программу, для конкретных людей в конкретном времени. Ведь ни Станиславский, ни кто-либо позже не оставил инструкций как учить актеров по видеосвязи. А таков был целый семестр!
Дмитревская: Как вы их набирали?
Карбаускис: С первых же дней в Театре Маяковского я начал проникаться особой профессиональной этикой. Особенно это было заметно у старожилов. У народных. То ли это было наследием эпохи Гончарова, но никто не торговался, я почти не слышал слова нет. Гончаров, конечно, мог накричать, и тут вставить свое слово было весьма сложно. Но его много лет уже нет, а актеры до сих особенно вежливы с режиссером и друг с другом. И тут я задумался, каково должно быть новое поколение в этом театре. Сформулировал грубо – торгашей на курс брать не буду. И при поступлении провоцировал сопротивление. Например, просил петь много песен. И на первой строчке перебивал и просил другую. А потом еще и еще и еще. И если человек не говорил, что больше не знает или что устал, я решал, что будет наш. Не торгуется! Делает! Не все актеры должны быть такими. Но чтобы существовать в театре, надо обладать исключительно прекрасным характером. У меня ужасный характер, я всегда говорю нет, но потому я и не актер.
Дмитревская: Миндаугас, худруку приходится общаться с чиновниками. Как вам это общение?
Карбаускис: Его практически нет. Два раза я был в департаменте, чтобы продлить контракт, – и все. И еще один раз, когда я прощался с первым директором. Но я тогда даже не видел никого, а просто оставил заявление, что уйду, если она останется директором. Да, еще был раз, когда собрали 120 худруков, представляете, что это было за безумие?.. Справа Ширвиндт, слева – Градский, в дверях Серебренников…
Дмитревская: Феллини!
Карбаускис: Мы, конечно, получаем некие указания и пожелания от департамента в виде документов. И стараемся исполнять в положенный срок. Но так как они ложатся на стол директора театра, директор и есть та связующая нить между худруком и департаментом.
Дмитревская: Прекрасно же!
Карбаускис: Думаю, да. Тем более в моем случае, когда я знаю нынешнего директора театра уже двадцать лет. Александр Сергеевич Стульнев – мой театральный папа, можно так сказать. Я дебютировал в театре-студии Табакова, когда он был там директором. И семь лет проработал там штатным режиссером. Он меня тогда многому научил. И я рад, что он опять рядом. И когда я в очередной раз собираюсь сбрасывать с себя груз ответственности, а это происходит чуть не каждый день, мне становится стыдно перед ним, ибо редко кто так достойно служит театру. Всю жизнь.
Дмитревская: Вы много ставили русскую классику. И – Марюса Ивашкявичюса…
Карбаускис: Жил бы во Франции, наверное, больше бы ставил французскую классику. Но и Марюса Ивашкявичюса. Обязательно.
Дмитревская: А можно задать вопрос частного человека? Последнее время мне кажется, что я занимаюсь бесполезным делом: текст перестал быть нужным, пост в Фейсбуке заменяет все. Критики заняты кураторством, экспертизами, жюри, писать никто не стремится, дружить с буквами мало кому нравится. Режиссеры стремятся под какое-нибудь попечительско-критическое крыло и при первой же встрече могут попросить рекомендовать их куда-то… Вам как частному человеку нужна критика? Нужен текст или все кончилось?
Карбаускис: Почему частный? Очень даже важный вопрос. Когда я учился в Вильнюсе, я зачитывался текстами, например, Васинаускайте или Люги, они питерской школы, вы должны их знать. Тогда они мне казались сложными и поэтому притягательными, очень интересными. Я видел спектакль, который можно было назвать чередой трюков, а потом я читал текст и удивлялся. Они придавали театру другое измерение. Я знал всех литовских критиков. А потом в Москве знал всех московских и некоторых питерских. Мысль, что можно с ними познакомиться, была ужасна, потому что я их идеализировал. У меня, как у начинающего режиссера, складывался целый диалог с критикой, слава Богу, не очный. Ибо я не только восхищался, но и злился. Потому что это касалось уже меня. Сейчас хороший текст – это дорогой антиквариат. Как и хороший театр. Хороший текст надо искать. Потом можно по нескольку раз перечитывать. О «Школе жен» вот написали в вашем блоге. Пару раз открывал. Там интересная история придумана, и совсем не важно, что я ничего такого не имел в виду. Смысл же рождается где-то посередине.
Май 2021 г.
«Петербургский театральный журнал» #2 (104) 2021
