В пьесе Островского — и спектакле Миндаугаса Карбаускиса — бывший антрепренер, спустивший на театр все свои средства, обанкротившийся, но оставшийся в театре суфлером, потому что до дрожи его любит, говорит такому же старому, как и он, спившемуся трагику: «Искусство — это мера».
Карбаускис, с которым связывали надежды на обновление Театра Маяковского, поэтому ожидали некоего радикального жеста, ожидания обманул, а надежды оправдал — потому что знает меру. Для первого своего спектакля на этой сцене он берет пьесу, а не прозу, хотя его сильное место — как раз изобретательный перевод прозы театральным языком. Он не интерпретирует пьесу, хотя Островского кто из режиссеров и в каких только целях не употреблял — начиная с Мейерхольда, заканчивая Серебренниковым. Он берет пьесу старую-престарую, из эпохи актерского театра, задействует в ней труппу, от которой никто ничего хорошего не ждет, — и они играют так, как мало кто сегодня умеет. Немоляева, Филиппов, Костолевский, Байковский, Кашинцев играют с наслаждением, тихо, неспешно, будто впереди вечность. Карбаускис не актуализирует пьесу и не расчищает текст от анахронизмов, разве что одеты люди так, как вполне могли бы одеться и век назад, и сегодня. Декорация Сергея Бархина — короб из ржавого железа — зависла над вращающимся кругом сцены, и круг поблескивает, будто его отполировали сотни ног. Минималистическая музыка Гиедрюса Пускунигиса и, кажется, само астрономическое время уважительно подчиняются тому темпу, в котором естественно играть старейшим из актеров. Даже сценический круг вращают не механик и его машина, а актеры собственными ногами. Иногда кажется, режиссер самоустранился из спектакля — настолько естественно его течение. Но это видимость: просто, как было сказано, режиссер знает меру.
Сегодня, когда только и разговоров о том, что нам делать с репертуарным театром, — морально устаревшим, никому не нужным, нахлебником у общества, чудовищем, пожирающим своих детей, — Карбаускис идет в логово чудовища и берет его… э-э-э… любовью. О том, собственно, и пьеса — что театр устроен так, как он устроен; в нем много пошлости, но много и поэзии, и, чтобы работать в нем, нужны любовь и трезвость. Талант — это не герой и не революционер. Он гибок — не даст сломать себя, но и не перекраивает мир под себя, иначе все силы и вся жизнь ушли бы на борьбу и ненависть.
Елена Ковальская, журнал "Афиша"