Каждая премьера с участием актрисы становится большим событием в театральной жизни. Ведь среди поклонников Маяковки много тех, кто приходит в зрительный зал, для того чтобы посмотреть именно на Прокофьеву.
Ольга Прокофьева: Я служу в Театре Маяковского уже больше 30 лет. Могу себя назвать консерватором смело. Но как-то все сложилось… Руководителем моего курса был Андрей Александрович Гончаров, которого, к сожалению, нет в живых, который возглавлял долгие годы этот театр. Поэтому это человек, который поверил в меня, которого в институте мы называли папой. И прийти в театр к папе – это была большая честь, достоинство, такой дружный коллектив. Меня очень устраивала репертуарная политика. Меня очень устраивало то, кого приглашал Андрей Александрович в театр. Я трудилась и у других режиссеров. И у Фоменко, и у Камы Гинкаса, и много-много еще. Потом Сергей Арцыбашев сам трудился, меня занимал много в театре. Как-то театром я была обласкана.
Сейчас я не занята в постановках Миндаугаса Карбаускиса. Но я при встрече с ним иногда вижу, как в принципе он думает о нас всех и старается, чтоб мы все трудились. Плюс ко всему, я не стыжусь этого и люблю это, существует очень хорошее антрепризное движение, помимо, может быть, каких-то незатейливых проектов. Но незатейливые проекты есть и в театрах: и академических, и всяких государственных. Я играю в антрепризе Бланш Дюбуа в «Трамвай «Желание»» и Островского в постановке Арбузова. То есть мой репертуар расширен Театром Маяковского. Когда в сезоне меня не занимают, естественно, я не ропщу, не сижу на кухне, не страдаю, а мчусь куда-то, ищу для себя интересную работу. Поэтому, конечно, мой мир расширен, помимо Театра Маяковского. Но все равно это то, куда я прихожу с большой радостью, наслаждением, где считаю, что я делаю какие-то свои лучшие работы. Поэтому я тружусь много и в других театрах. Но этот театр я пока не хочу променять ни на что.
В Театре Маяковского в этом году очень интересная премьера. Это Артур Миллер. Взял эту пьесу Леонид Ефимович Хейфец, один из наших самых популярных выдающихся режиссеров. Я до сих пор нахожусь в легком недоумении, в легком каком-то непонятном состоянии, потому что то, что написал Миллер о тех нравственных проблемах… У меня такое ощущение, что многие остались в прошлом веке. В этот век какие-то ценности не перенесены. И как о них говорить сейчас, как убедить зрителя нам поверить, я до сих пор еще до конца, может быть, и не знаю.
И мы хотим говорить о многом этом – о семье, о долге, вообще об отношениях к каким-то нравственным делам и как они соотносятся с деньгами в нашей жизни. Сейчас кажется, что говорить об этом очень трудно и цинично. Как будто павлы корчагины на сцене и так далее. И чтобы этого избежать, надо очень серьезно об этом думать.
Моя роль в этом спектакле глубоко драматическая. Поэтому сейчас, давая вам даже интервью, я все равно в каком-то погружении. Мне даже по жизни сейчас хочется меньше улыбаться, потому что очень уж хочется понять эту женщину, ее суть, чем она живет и все-таки что для нее самое ценное в этой жизни, и чем она в этой жизни жертвует, а что выставляет на первый план.
Поэтому, конечно же, что получится, какой замысел у спектакля – конечно, в результате это судить нашему любимому зрителю. Но мы хотим сочинить какую-то очень честную, пусть простую, но в самом хорошем смысле этого слова историю, потому что все равно есть такая поговорка «все гениальное просто». Мы хотим приблизиться к какой-то простой гениальности, к какому-то простому человеческому языку. Потому что Леонид Ефимович все равно этого придерживается.
Я знаю, что он может много нафантазировать, он может многое сочинить, сделать такую театральную яркую историю. Но он от нас требует какой-то гениальной простоты. А к ней приблизиться, конечно, тяжелее всего.
Но мы стремимся к тому, что это Хейфец. Я с Леонидом Ефимовичем работала 10 лет назад этот спектакль, и до сих пор живет его «Синтезатор любви», правда, уже не в Театре Маяковского. У него уже своя другая отдельная жизнь. Этот спектакль путешествует по всему миру, по всей России. И, насколько все-таки он в нас вбил вот эти какие-то настоящие гвозди, как я говорю, они до сих пор существуют и живут, и отзываются в сердцах зрителей.
Я очень этому режиссеру доверяю. Я его нежно люблю, хотя он нам никому не верит. Говорит: «Артистки не могут любить режиссеров. Они все компромиссные». Ну, пусть он так считает. Хоть через вас объяснюсь ему в любви. Поэтому, конечно, спектакль будет для думающей публики. Конечно, люди, кто хочет прийти и чуть-чуть постараться во что-то вникнуть, и, если мы убедим, что-то в своей жизни чуть-чуть и задуматься поменять. Потому что, конечно, я не против очень легких, красивых, но тоже таких умных комедийных спектаклей. Но есть и глубокая драматургия, есть великая классика, к которой не обращаться и стыдно, и вредно, и неправильно на театре.
Театр все-таки где-то глубоко очень должен все-таки держать эту нравственную планку и все равно зрителей туда подтягивать, а не только в каких-то вечерах давать им расслабляться. Хотя повторюсь, что я очень люблю и то, и другое.
Возникает такой парадокс. Вдруг с каким-то выступаешь – и он проходит так. И именно в этот вечер ты понимаешь, что да, это что-то одно из лучших в твоей биографии, в твоем репертуаре. Потом вдруг этот спектакль не идет недельку-две – ты играешь другую роль. И если публика действительно так принимает эту постановку, и почему-то тебе кажется, что это твоя высота.
Если честно, сейчас, конечно, я очень отбираю, в чем принимать участие. Мне все нравится. Но, конечно, я очень люблю большую классику и люблю свою Бланш Дюбуа в «Трамвае «Желании»», Марью Александровну Москалеву в «Дядюшкином сне». Да вообще если вдруг сыграю легкую комедию, мне кажется, что это какой-то легкий спектакль, вдруг в этот вечер ты понимаешь, что это твоя одна из лучших ролей. Все время у меня происходит какая-то такая переаттестация моих спектаклей. И в слезах какие-то рождались роли любимые, и казалось, что на какие-то роли не затрачиваешься – и они тоже потом становились любимыми. Это зависит от таланта, от какого-то профессионализма режиссера, как он умеет построить профессию.
Наверное, сложнее всего было трудиться с Андреем Александровичем Гончаровым, моим учителем, потому что он, конечно, был такой неистовый режиссер. И все его роли, которые он мне предлагал, действительно рождались со слезами, с какими-то адскими мучениями. Он добивался какой-то очень высокой планки. Всегда было тяжело у него. Знаете, я вообще сейчас очень люблю всех зрителей. Я много путешествую. Поэтому они очень все разные зрители, которые приходят в зрительный зал. Потому что где-то города есть не очень театральные и мало приезжает туда, скажем, и московских артистов, и вообще театральные постановки. И когда они приходят, и ты еще не успел ничего сказать, ты только вышел на сцену, они награждают тебя аплодисментами, и еще неизвестно, что они увидят. Может быть, это будет совсем не то, что они ожидают. Но это их любовь, награда. И я тоже взаимно их всех люблю. Всех люблю, кто пришел в зрительный зал. Я даже уже люблю зрителей, у которых звонят мобильные телефоны. Заставила себя полюбить. Это даже добавляет мне какого-то внутреннего возмущения. Но оно у меня ложится на то, что я делаю на сцене. Я его переношу в другое качество. Дополняет мне какую-то эмоциональную краску. Благодарю, что они добавили мне эту эмоцию. И иду с этой эмоцией дальше по спектаклю.
Наверное, каждый может вспомнить в своей биографии случай, когда не ты принял решение, а кто-то за тебя. Это, наверное, те силы… Мы, артисты, люди суеверные, все время иногда через плечо плюем или что-то такое, для нас суеверия иногда полезны и приятны. Поэтому кто заложил мне в голову, что я с 5 лет хочу заниматься именно только искусством, быть балериной или артисткой – я не знаю. Но кто-то из меня так и не смог это выбить из головы. И сколько я училась в школе, я все время бегала на драмкружок, занималась по классу фортепиано, мне все было интересно, что связано с театром, со сценой, с музыкой – что-то в этом духе. У меня театральной семьи нет, у меня родители труженики. Трудились, особенно в те времена, очень много. Трудно было жить, что-либо доставать, как-то детей своих поднимать. Это многие знают из того поколения. Поэтому кто-то меня все время куда-то под локоток или в спину подталкивал к этому прекрасному и помогал по этой жизни встретиться с людьми, которые живут и думают так же, как и я. Попала в драмкружок к Наталье Валерьевне Примак, которую эту бациллу, эту такую неземную любовь к театру мне привила, какие ценности она при этом все время нам озвучивала, как надо существовать в этой профессии, если ты уже туда пошел и ее полюбил, и даже сочиненный гимн в драмкружке, который мы все время пели, и от этого прямо краснели уши, мурашки бегали, что я что-то такое пою, что вся планета должна знать, о чем я сейчас пою и вообще кому я служу в этом, какие у меня свои кумиры. Поэтому как-то всю школу я занималась в драмкружке и нравилось все это. Потом поступала. И почему-то я была уверена, что если я не поступлю на первый год, я буду поступать второй год, третий, четвертый, пятый – сколько позволит возраст, потому что в мои года было ограничение по возрасту, там до 22 лет можно было поступать. По-моему, сейчас это ограничение снято. И я знала, что сколько мне хватит сил, сколько хватит, я поеду в другой город. Хорошо, в Москве я не интересна – я поеду в какой-нибудь Ярославль или еще куда-нибудь и все равно буду пытаться стать артисткой. Кто мне вбил это в голову, какой стержень во мне сидит и кто его туда вбил? Это уже есть, наверное, некие силы, которые существуют помимо нас. Если ты понимаешь, что это не только ты… Вот как человек, который поет. Почему-то кто-то не умеет петь, а кто-то уже в 5-6 лет так поет, как Робертино Лорети. Поэтому это все-таки посылается сверху. Главное – потом уже не разочаровать. Если вы хорошо пишете стихи, если вы к этому относитесь как-то неуважительно, у вас обязательно Господь это заберет через какое-то время. Или что-то вы поете, не ухаживаете, не любите свой голос – тоже у вас это заберут. Поэтому если что-то чувствуете, у вас есть какой-то талант и вы не понимаете, откуда он, его надо очень беречь и очень кому-то там доказывать, что вам послано это не зря и вы трудитесь, чтобы это у вас не отняли. К сожалению, в этой жизни за все надо заплатить в самом хорошем смысле этого слова.
И вот как-то я по жизни очень поверила в то, что что-то чуть-чуть мне дано, надо это как-то не расплескать, сохранить, над этим работать и жить. Кино в моей жизни складывается, но если я уже с пьесами могу сама кому-то предлагать, если меня что-то очень греет, в кино это сложнее. Ты все-таки там более зависимый человек, есть мастера, которые берут те или иные сценарии и приглашают тебя или не приглашают. Я снимаюсь в кино, оно в моей жизни существует. Но там я как раз очень-очень жду еще какой-то работы, для меня более яркой и более какой-то, которую я, может быть, жду давно.
В театре это случается. А вот в кино я жду этого случая. Поэтому оно в моей жизни существует, но оно какое-то такое приходящее, уходящее. Поэтому кино я тоже очень люблю. Но когда я туда прихожу, мне пока там сложнее. Я там пока не чувствую себя в своей тарелке. Ну, это и хорошо. Не должно быть все очень гладко. Через что-то надо всегда прорываться, чтобы получалось. Поэтому для меня кино – это всегда такие подарки судьбы.
Кино поздно в мою жизнь ворвалось. А в самой молодости какие были картины, они были такие эпизодические роли, но очень хороших режиссеров. Наверное, могу из одних первых своих ролей в кино вспомнить фильм Андрея Эшпая «Униженные и оскорбленные». Но поскольку я с Андреем была знакома, все равно это была какая-то атмосфера очень хорошего творческого процесса, такой любви. Это очень смешно. Могу вспомнить, что меня нарядили в настоящее платье, очень затянутый корсет. Был такой китовый ус на корсете. И я целый день в этом платье просуществовала на съемочной площадке. И я поняла, почему барышни в то время, в XVIII-XIX веке, очень быстро падали в обморок. Вы не представляете, как трудно сделать глубокий вдох или сказать как-то очень эмоционально что-то – сразу у тебя кровь подступала прямо к щекам, к ушам. И ты немножко терял сознание. То есть вот эти перетянутые модные талии наших барышень просто заставляли их падать в обморок, потому что это очень физиологически трудно перенести.
Моим партнером был Александр Абдулов, который тоже в кадре мне даже подсказал, что лучше сделать. Я как раз там сделала очень такую смешную вещь, которую он мне предложил. То есть это было такое творческое понимание в кадре. Мы сняли этот эпизод очень весело, хорошо. Фильм существует. Ему тоже уже где-то, по-моему, будет 30 лет. Поэтому я вспоминаю его с любовью. И там некий такой маленький мой опыт состоялся, наверное.
Конечно же, фильм «Ненормальная» – я его очень люблю. Надежда Птушкина написала замечательный сценарий. Сама Надежда Птушкина, почему-то увидев меня в комедийной роли в сериале «Моя прекрасная няня», сказала: «Вот эта актриса должна сыграть эту роль». А роль такая мелодраматичная, история про любовь.
Ну что я как актриса могу сказать? Не только как актриса. Но это действительно то чувство. Может быть, про него устали все говорить. Но это действительно то чувство, которое и возвращает нас к жизни, и заставляет нас жить, и живем мы ради него. Это чувство любви, вот этот поиск, конечно, своего счастья. Потому что каждый, кто испытал хоть раз это чувство, все время желает, чтобы оно вернулось к нему. Но, как у Птушкиной написано, «Любовь не вымолить – ее посылает Бог», это верно. Можно каждый день ходить и сказать: «Со следующей недели я влюбляюсь». Нет, этого не произойдет. Ее кто-то посылает. Поэтому, конечно же, актрисе интереснее всего на сцене играть все равно про любовь очень чувственные какие-то вещи. Потому что без них скучна жизнь, без них не интересно, без них она пуста.
Поэтому чувство влюбленности, любви – это, конечно, грандиозная вещь. И поэтому, наверное, вот эти роли вспоминаются лучше всего, потому что это действительно. Как бы сейчас кто-то ни сказал, кому-то хорошо живется и без этого. Ничего подобного. Это испытать. Это значит просто не зря, наверное, родиться и прожить эту жизнь. Бывают какие-то минуты действительно удовлетворения от хорошо сделанной работы, от того, как что-то сложилось в жизни, что-то состоялось: или у твоих близких людей, или наградили тебя опять сверху какой-то такой эмоцией, которую ты не проживал. Даже в этот момент не то, что чувствуешь себя счастливым, когда все немножко складывается и появляется какой-то комфорт, а в этот момент просто хочется поблагодарить, опять же, кого-то за это, потому что действительно у меня сейчас был очень сложный период, когда наслоились и важные репетиции, и съемки, и еще что-то. И я поняла, что у меня это не срастается. А мне хочется и это, и это. И я понимаю, что только что-то свыше мне может в этом помочь. И действительно вдруг так распределился график, и вдруг что-то перенеслось, а что-то отменилось, а что-то вовремя взлетело, а что-то вовремя село. И это я понимаю, что это не от меня зависело.
Поэтому есть эти счастливые моменты. Хотя в одном арбузовском произведении, в котором я играю, «Шестеро любимых», там автор вложил в уста персонажа: «Что если человек достигнет своего счастья, - он пересказывает «Фауста» Гете, - то это что, конец?». Потому что по Фаусту, помните, когда он нашел свое счастье, потянулся к нему и умер. Почему-то эти строчки в моей биографии уже существуют. Поэтому в какой-то момент ты понимаешь, что если почувствую себя счастливым, что остается дальше? Умирать? Поэтому я люблю чувство такое все время приближения к счастью. Вот это чувство мне больше нравится, чем чувство, что я счастливая.
Но счастливая действительно бываю тогда, когда все хорошо у моих близких. Для меня это самый большой комфорт по жизни. Это когда у сына все складывается, мамочка не болеет, у сестры все хорошо с племянницей. И у меня какая-то такая подушка, моя земля, на которой дальше я могу уже созидать. Дальше уже я благодарю, что тут все вокруг хорошо. А дальше я уже это все сочиню и я с этим справлюсь.
Программа «От первого лица», Телеканал «ОТР»