В Театре им. Вл. Маяковского премьера «Русского романа» – пьесы литовского драматурга Марюса Ивашкявичюса о Льве Толстом, его семье, ближайшем окружении и героях романа «Анна Каренина». Поставил пьесу худрук «Маяковки» Миндаугас Карбаускис. ТеатрALL поговорил с авторами о их работе, восприятии русской литературы и том, как идеи Толстого в современности двух стран — России и Литвы.
У себя на родине Ивашкявичюс – признанный и чрезвычайно важный автор, каждое новое сочинение которого заставляет прислушиваться к театру как к рупору общественных настроений. Так звучал «Малыш» про депортацию литовцев в Сибирь (в 2002 драматург сам поставил его в Театре Оскараса Коршуноваса); «Мадагаскар» о судьбе народа, строившего идеальное государство на далеком острове и Mistras об Адаме Мицкевиче – гении-романтике, которого в истории литературы делят между собой Польша и Литва (обе пьесы ставил Римас Туминас в Малом театре Вильнюса). Так стали событиями «Изгнание» Оскараса Коршуноваса – про молодое поколение литовских мигрантов, и недавняя премьера Арпада Шиллинга «Великое зло» в Национальном театре Литвы – о сегодняшних предчувствиях войны.
Российская фестивальная публика знакома с Ивашкявичюсом: литовского «Малыша» привозили на фестиваль «Новая драма», в офф-программе «Золотой Маски» были Mistras и красноярский «Малыш». Наконец, Миндаугас Карбаускис, худрук Театра Маяковского год назад выпустил его «Канта», под углом пристального, «домашнего» зрения разворачивающего бытие немецкого философа. О толстовских идеях сегодня, о главном русском романе и о том, что за романом ТеатрALL поговорил с автором пьесы и режиссером спектакля.
Чья была идея сочинить пьесу про Льва Толстого? «Литовским» составом поговорить про один из главных «русских» мифов – кто это придумал?
Миндаугас Карбаускис: Марюс зачитывался биографией Толстого, жизнью интересовался, а я смотрел на Толстого как на автора. Мы встретились и договорились, что будем вместе двигаться в одну сторону, только совместим роман и жизнь. Но я ему сказал, что самый лучший вариант – это если получится пьеса Марюса Ивашкявичюса, а не Льва Толстого. Вся ценность этой пьесы, мне кажется, в том, что там есть некий взгляд со стороны.
Марюс Ивашкявичюс: У меня не было рационального подхода. Честно говоря, меня к этому подтолкнула историческая передача BBC. И сначала я думал про Толстого в контексте другой темы: Толстой и Ганди, чью страну идеи Толстого освободили через революцию. То есть я думал про то, как гуляют по миру идеи и во что они воплощаются. Потом я начал углубляться и увидел еще один интересный момент, а именно тему «Толстой и семья».
Вы работали в диалоге?
МК: Я поставил пьесу «Кант», за которую никто не брался, и Марюсу, я так понимаю, понравилось то, что он увидел – это было близко тому, как он ощущал этот материал. А если ты благодарен, то пытаешься делом отблагодарить или утвердить сотрудничество.
Читая эту пьесу про Толстого, помнишь, что писал ее человек не из России. И тем внимательней относишься к фону, который там есть: непростая московская зима или спор «левых» и «правых». А какое отношение у вас?
МИ: То, что происходит у вас, происходит и у нас. Распространяется как зараза. И все эти вещи находишь в романе, которому 150 лет. Дискуссия между либеральным и консервативно-империалистским флангами в романе затронута совсем чуть-чуть. Я хотел понять, про что же они там говорят на самом деле – а они говорят про Польшу – и углубился в полемику того времени, в которой участвовал и сам Толстой. И я понял, что в тогдашней Польше и Литве происходили те же вещи, что и в сегодняшней Украине. А раз мы идем по кругу, очень интересно найти его и увидеть.
На самом деле все, что там есть о России, принадлежит голосу Льва Толстого-второго, неудачника-сына: он эмигрировал, женился на шведке, и возвращается в Россию с этим чуть западным взглядом на нее. Интересно, что отец по форме очень русский, даже мужицкий, он к этому шел и стремился, но внутри – полный либерал, то есть европеец из европейцев. А сын по форме европеец, но по мышлению – человек войны, имперских запахов.
А почему тогда за ним последнее слово?
МИ: Это ведь пьеса и про то, что значит жить в тени гения, мучиться, верить в него, но не получать от него никакой протянутой руки. У человека такой крест – быть Львом Толстым без таланта Льва Толстого, без силы, мудрости, но с амбицией, большей, чем у отца. И он всю жизнь ждет, чтобы «Лев Толстой» означало имя его, а не отца. И доходит до абсурда: он до конца жизни верил, что открыл бессмертие, только пока наука к этому не готова.
МК: Это реальные высказывания реального Льва. Абсурд, конечно, что он так серьезен – но это характерная черта Львов Толстых. Сын, может быть, совсем не такой глубокий, заблудившийся, но с той же энергетикой. Вообще монолог о движении к свету – прекрасный финал. И очень современный – это и есть мы, придумавшие что-то и желающие всем сообщить. «Как странно, что, когда идет война, мы, обнявшись, ездим по всему миру, – говорит Лев. Все рушится, а мы ищем любви».
Но при этом голос драматурга в пьесе все равно слышен.
МК: Не голос, а слышен еще один человек, через которого проходят все факты, романы, истории. Талант Марюса, по сути, в проявлении сердца, а не только ума. Его сердце делает эту вещь и вообще любую фантазию абсолютно доступной любому человеку. Как он это делает – не знаю, но этот текст абсолютно присвоен им, как хорошим артистом.
Но живой Толстой в пьесе ни разу не появляется.
МК: Это технологии и структура. Но сам Марюс есть в каждом персонаже и человеке. Толстой же предстает в пьесе не только как Гений: важно, что можно думать про отца, про судьбу сына, про судьбу жены, вообще – про начало и конец жизни. И вообще отстраниться от судьбы Толстого, потому что получилась универсальная история.
Эта пьеса и правда существует отдельно от Толстого – как отдельный космос, созданный драматургом.
МК: Правила игры создаются в виде концепции, а потом все зависит от автора: играет ли он в это с полным вовлечением, со своими страстями и понятиями. Марюс как автор того же возраста, о котором говорит; он водит своими героями как Толстой; он заново дарит всем жизнь; он по-современному и с юмором заставляет персонажей незаметно становиться историческими лицами. То есть сцены созданы не путем инсценировки, а путем осмысления.
У Льва Толстого была сила слова. И люди тогда этой силе верили. А сегодня можно сказать что-то важное через театр?
МИ: Думаю, что да. Не то что я это чувствую, но видел: у меня есть опыт «Изгнания» (спектакль Оскараса Коршуноваса по пьесе Ивашкявичюса. – ТеатрALL) и нового спектакля с Шиллингом (спектакль Арпада Шиллинга «Великое зло» по пьесе Ивашкявичюса в Национальном театре Литвы - ТеатрALL),когда театр вышел за пределы собственно театра и стал общественной вещью. Реакция идет от политиков, от журналистов, которые занимаются не культурой, а другим. Думаю, что это всегда трудно в свободном легком мире, каким был Запад 40 лет назад, но когда мир напрягается, значение слова – писательского, режиссерского, театрального – возрастает.
Театр для меня в сегодняшней ситуации – способ говорить про сегодняшнюю ситуацию. А она так кардинально изменилась, что если ты живешь в таком активном и местами страшном мире, то закрыть на это глаза и быть страусом – немножко неправильно. Это раньше я думал, что меня никогда не будет интересовать политика в творчестве и что это ниже, чем создание эстетических и философских вещей.
А как сегодняшний образ России читается у вас?
МИ: Воинственность, консерватизм, который вдруг родился или возродился здесь, в какой-то форме переносится и к нам. И приходится с этим бороться, потому что нас не нужно будет завоевывать, если мы станем такими же и откажемся от ценностей демократии.
А с чем это связано? Ну, что так быстро отказываетесь?
МИ: Мы все-таки очень постсоветские. Таким вещам, как толерантность, нужно было время, чтоб прорости и стать более или менее… натуральными. Но это не только у нас. Мы в Италии на театральной лаборатории делали полушутливый опрос на улицах Болоньи: что сегодня большее зло, Путин или Меркель? И 80 процентов ответили, что Меркель, потому что Путин спасает наши ценности, семью и нам бы такого лидера. Война в Украине для них война сиделок, потому что много украинок ухаживают за старыми итальянцами.
В Литве политика – обсуждаемая тема?
МИ: Очень. Особенно тема иммиграции, хотя у нас беженцев нет, и никто из них не хочет ехать в Литву. И все равно есть истерия, что Литву исламизируют. Это все потому, что мы не имеем никакого опыта жизни с человеком другой культуры и религии. После геноцида евреев во время Второй мировой остался страх перед тем, кого не понимают и не видели – перед чужим.
В других ваших пьесах частой была тема народа как носителя своих идей, языка, территорий – как вы к этому относитесь теперь?
МИ: Была, но в ироничной форме. История такова – а я ее неплохо знаю – что примерно 6 веков назад силы России и Литвы были равными, и могло повернуться так, что сегодня и Владивосток, и Крым, и все остальное были бы «нашими». Но я бы этого не хотел – я бы не хотел жить в такой Литве, которая сегодня была бы похожа на сегодняшнюю Россию.
Часто ваши герои обладают умением видеть или чувствовать будущее, а вот у вас какие ожидания?
МИ: Есть анекдот, что все евреи-пессимисты перед Второй мировой успели свалить в Америку, а все оптимисты остались, думая, что все обойдется. Так я бы, наверное, если бы был евреем, был бы тем, который остался и умер в Аушвице. Но я не знаю, как жить, если думать, что это конец. Мне кажется, что конец близок, но в смысле развязки. Это не может остановиться, это должно куда-то двигаться, и движение приведет к какому-то концу. Не представляю, что сегодня в нашем пространстве можно соорудить тоталитарную систему.
Трудно представить себе сегодня Толстого – открыто высказывающего антицерковные, антимилитаристские и другие вещи…
МИ: Я думаю, если бы Толстой жил сегодня, это был бы оппозиционер номер один. То есть человек, которого убили бы. Ему и угрожали при жизни: посылали веревки для повешения и так далее. Так как пьесу я писал по-русски, а русский для меня не родной, то я старался не то что выучить, но овладеть его языком, очень много его читая. И у меня была идея сделать веб-сайт, где высказывать идеи Толстого стилизованным под него языком. Потому что актуально все, даже вопрос, который Левин в финале «Анны Карениной» задает Вронскому, отправляющемуся на Балканы, чтобы влиться там в войну: может ли человек индивидуально идти на войну, в которой его государство не участвует? Я вообще думаю, что когда Россия опять изменится, у людей появится нужда в каком-то авторитете, и этим авторитетом будет именно Толстой – с его идеями, его незапятнанной репутацией и принципиальностью.
Кристина Матвиенко, интернет-портал «TeatrALL»
Фотографии: Ирина Жиркова
Оригинальный адрес статьи