Разумеется, если бы Карбаускис хотел поставить Беккета – он и поставил бы Беккета, а в его «Обломове» вполне узнаваем и характерный типаж, и персонаж из школьной программы, хрестоматийный, всякому известный. Но как, аккуратно смещая и пространственные, и ритмические, интонационные основы реалистического, психологического театра, чуть утрируя его условность, Карбаускис сквозь историзм, бытовой реализм, психологизм идет к лирико-философскому абсурду, из особенностей, будто бы присущих «национального характеру», конструируя образ абсолютно универсальный – вот для меня самый интересный, среди прочих, сюжет постановки.
Тем более что в прямом смысле «сюжет» здесь, как ни странно, совсем не тот, что памятен по книге, экранизации, инсценировкам – с такой точки зрения нынешний «Обломов» Карбаускиса гораздо более оригинальное, самостоятельное сочинение, чем, к примеру, «Облом.off» Михаила Угарова. От романа в спектакле – четыре главных героя: господин Обломов и его слуга Захар, Ольга Ильинская и Агафья Пшеницына. Еще один полуфантасмагорический, многоликий персонаж, воплощенный одним актером, вмещает в себя всех Других, так в программке и обозначается – Другие. Ну а где же Штольц, казалось бы, вторая по значимости и равновеликая Обломову фигура? Штольц, близкий человек, однокашник Обломова, обещающий скоро приехать и вроде бы даже приезжающий, с дивана Обломова стаскивающий, остается внесценическим фантомом – это ключевая, самая неожиданная и парадоксальная режиссерская идея! Обломов и ждет Штольца, и опасается его визита – а Штольц не появляется!
Отношения Обломова и Захара тоже не сводятся к недоразумениям и перебранкам барина со слугой, мало того, их совместные сцены строятся во многом на клоунаде: Захар роняет посуду с подноса - кувшин с квасом к подносу приклеен; дорожные чемоданы Обломова – «китайская шкатулка», внутри которой, в самом крошечном ящичке – ничего, пыль, дым; «уйди, Захар!», «вернись, Захар!» – Захар не трогается с места. На рефренах текстовых, на параллелизме мизансцен выстраивается и действие спектакля в целом – события идут своим чередом, Обломов знакомится с Ольгой, влюбляется, но время замкнуто, закольцовано, и уже в прологе, не успел впервые подняться занавес, возникает Пшеницына с рассказом про Обломова. А когда занавес поднимется, на стене в комнате Обломова, если приглядеться, картинки разных эпох, и старинные портреты, и импрессионистские пейзажи, и мирискусническая какая-то сценка; а еще набор филимоновских игрушек на секретере – вряд ли анахронизм по недосмотру художника, скорее ненавязчивый намек.
Энтузиазм, с которым Вячеслав Ковалев получал «Золотую маску» за роль в «Изгнании», помнится, некоторых покоробил – я пытался объяснить, что актер вышел за наградой как бы «в имидже» своего героя, а мне возражали – да может ли он в ином имидже выступить? Надо видеть, как тонко, подробно Ковалев играет Обломова, вмещающего и всю возможную человеческую нежность, и весь неизбывный метафизический абсурд бытия! Но и его – в отсутствии Штольца, в вечном его ожидании – основной партнер, Анатолий Лобоцкий-Захар, пусть в гриме, подчеркнуто старомодной накладной бороде, с характерной сутулинкой, кряхтением – не просто забавный старик, неслучайно же выбран Лобоцкий вместо возрастного актера, и нельзя не вспомнить про Матти, слугу господина Пунтилы, которого Лобоцкий сыграл у Карбаускиса ранее.
Внешне Захар и Матти совсем не похожи, но что-то общее между ними есть, как и между их хозяевами (брехтовский господин Пунтила-Михаил Филиппов, между прочим, в финале ну совершенно по-обломовски засыпает, разве что не в халате, а в меховой шубе!). Что касается женских образов – хотя большинство сцен Обломова и Ольги размещены на просцениуме, и выразительная Ильинская-Анастасия Мишина, и колоритная Пшеницына-Ольга Ергина, мне показалось, все же несколько задвинуты на второй план, мало того, не столько контрастность, сколько сходство их подчеркивается: Ольга Сергеевна ¬– далеко не романтический идеал, не слишком возвышенная девушка, ну точно не «каста дива» (а между прочим, в саундтреке Фаустаса Латенаса тема из «Нормы» Беллини накладывается на старческую фольклорную колыбельную); в свою очередь Агафья Матвеевна – не «клуша», не дебелая бабища – неудивительно, что вторая смогла столь легко заменить герою первую! Единый во всех «других» лицах Иван Никулин феерически меняет «маски» – такое немножко даже «инфернальное» получается существо. Свою ключевую роль снова под конец сыграет и «декорация» – во втором акте развернувшись на поворотном круге «изнанкой», домом Пшеницыной, и обнаружив с противоположной стороны чуть иной расцветки стен, но в остальном абсолютно идентичный, один в один, вплоть до филимоновских игрушек на комоде, интерьер.
А сюжетно спектакль не закончится ни женитьбой Обломова, ни его смертью – он как будто и вовсе не закончится. Отказавшись от любви Ольги, снова остается Обломов в ожидании: Агафья Матвеевна обещала, что Пасха наступит – «тогда и поцелуемся». Тем и счастлив. Только диван и двери на новой квартире по-прежнему скрипят.
P.S. Второй за короткий срок повод вспомнить еще одного «Обломова» – Алвиса Херманиса в Новом Рижском театре, который так и не доехал до Москвы. Его показывали, кажется, в СПб, а я смотрел несколько лет назад в Риге – по большому счету, как ни странно, постановка Херманиса более «традиционная», чем свежая премьера Карбаускиса, но в чем-то они логично сближаются.
Вячеслав Шадронов, «Живой журнал»
