В конце мая художественным руководителем Театра им. Маяковского был назначен режиссер Миндаугас Карбаускис: предыдущий худрук, Сергей Арцибашев, был смещен по настоятельному требованию труппы. По просьбе БГ Карбаускис рассказал о первом месяце своего правления и о том, что он будет делать дальше.
Интервью: Софико Шеварднадзе
Софико Шеварднадзе: Вы уже месяц руководите театром. Какая-то картина вырисовывалась?
Миндаугас Карбаускис: Четкой картины нет пока. Ее и не может быть, потому что тогда все остальное будет ее опровержением. Театр — это же жизнь, и в нем ничего нельзя разрушать, только созидать — все остальное обернется против тебя. Созидать, присматривать… Театр — это организм, который нельзя остановить. Он работает, даже если им никто не управляет. Из него даже душа не уходит до последнего.
С.Ш.: А что сейчас вами руководит? Интуиция?
М.К.: Да, должна руководить интуиция. Программы никакой нет. Ее и не должно быть. Мне кажется, любая художественная программа — это, по сути, замыливание мозгов. В творчестве нельзя ничего сделать по программе. Мы все время сталкиваемся с разговаривающими людьми, которые оказываются абсолютно некомпетентны в практическом деле. А перед вами сидит человек, который вообще не умеет говорить, но иногда мне все-таки удается свою мысль сделать внятной. Правда ведь? Но вообще я стесняюсь об этом рассуждать. Мне кажется непорядочным заранее рассказывать, что ты собираешься делать.
С.Ш.: Но вы же наверняка об этом задумывались. Показательно, что сама труппа вас позвала. Так же, в принципе, редко бывает. При этом у вас ведь репутация абсолютно бескомпромиссного человека. Последнее, что от вас ждут, — это что вы оставите все нетронутым, особенно труппу.
М.К.: В этом году я могу убрать только себя. Решать судьбу людей без совместного опыта я не имею права. А пока этого опыта нет, разговор преждевременный. Пока не сделано ни одного спектакля — никакие выводы невозможны. Вот когда начнутся конфликты, непонимание на почве творчества, а не на почве того, что я руководитель, а они подчиненные, — только тогда начнутся выводы.
С.Ш.: Вас уже сравнивают с Андреем Гончаровым (худрук Театра Маяковского в 1987–2001 годах). Он тоже получил театр в очень запущенном виде и был довольно жестким, практически деспотом. И его суровое правление, в общем-то, и привело к золотой эре Маяковки.
М.К.: Но она при нем, по сути, и закончилась. Мне вот ужасно не нравятся концы правления, я просто не могу на них смотреть. Как сделать, чтобы руководить до поры до времени, пока ты в силах? Как потом не разрушить то, что ты создаешь? Потому что чаще всего… Нет, конечно, я верю, что все будет в порядке.
С.Ш.: Такого груза ответственности у вас раньше не было, так ведь? Помните, Щедровицкий говорил членам своего кружка: «Ты свободен до тех пор, пока ты не взял слово и, соответственно, ответственность». Вы хотя бы немного боитесь — хотя бы из-за того, что ваша свобода ограничена? Или полная внутренняя свобода не может существовать без ограничений?
М.К.: Не может, правильно. Мне, наоборот, сейчас легче дышится, чем раньше. Я вообще не за единовластие. Каждый человек должен иметь свою зону ответственности. Может быть, это людям покажется необычным — я не соблюдаю субординацию, наоборот, я иду к людям, разговариваю. Я берегу свою зону непосредственности. Но у меня уже появились идеи. Сами по себе, без людей, они у меня не появляются. Нельзя без земли фантазировать, что на ней вырастет.
С.Ш.: А это правда, что вы покупаете билеты на спектакли своего же театра?
М.К.: Да нет, это слухи. Программки покупал, да. Но я ходил тайком смотреть, чтобы успеть понять, что к чему. Все ведь очень быстро решалось. В такой ситуации и еще за такое короткое время планировать следующий сезон — это очень некомфортная ситуация.
С.Ш.: Я слышала, что не сразу согласились на место худрука. Разве это не было вашей мечтой — заполучить свой театр после ухода от Табакова?
М.К.: Да, я именно поэтому от Табакова и ушел. От всего отказался. Мне же некуда было идти. Но я тоже не мог предполагать, что когда я все это получу, мне вдруг не захочется… Невозможно знать, как все будет, но обязательно надо хотеть — иначе ты нездоровый человек.
С.Ш.: Это когда ты получаешь то, чего тебе очень сильно хочется, и вдруг боишься этого.
М.К.: Это такой тип взросления. Я как бы вырос из мальчика — и ушел от Табакова. Стало очень сложно у него в театре заниматься только собой, своей художественной репутацией и больше ни во что не вкладываться эмоционально. А в чужом доме заниматься людьми, их любить — это ведь поневоле влечет за собой понятную ревность: у них же там свои родители есть.
С.Ш.: Говорят, что в России театр — это прямое отражение того, что происходит в стране. В театральной жизни за последние год произошла революция. 40-летние, получили власть — вы, Серебренников, Бутусов.
М.К.: Не знаю, вот 10 лет назад Табаков получил МХАТ, начал звать молодых, рисковать. Это была революция. Но разве это было связано со страной? Нет, театр — это не отражение, он, как все хорошее, всегда существует вопреки. За деньги ничего не появляется. Нельзя купить хорошего режиссера — то есть, может, и можно, но успех вы никогда не купите. И хороший спектакль нельзя купить, его даже нельзя хотеть, он появляется вопреки.
С.Ш.: Я сейчас добью эту мысль. Бродский говорил, что самое важное для поэта — это чувствовать время. Нынешнее время многие считают мрачным, циничным. Бесперспективным. А в ваших спектаклях, даже самых грустных, этой всеобщей чернухи все равно нет. С чем это связано?
М.К.: Ну, я живу вопреки времени. Я потому и современный человек, что живу вопреки. Современный человек все делает вопреки, он вопреки живет не на родине. Целое поколение литовцев живут не на родине. И я живу вопреки идее зарабатывать. Но, вопреки всему, кое-чего мы здесь все-таки добились…
С.Ш.: Смотрите, ваши спектакли, они совершенно вне времени. Вас вообще современная жизнь интересует?
М.К.: Да нет, я абсолютно современный человек. Я ею так пропитан, что она меня просто не интересует. Зачем? Я в ней живу.
С.Ш.: Но то, что происходит в стране, вас хоть как-то задевает? Ходорковский сидит, вернется Путин или не вернется — то, о чем все говорят.
М.К.: Ну, Путин меня интересует в самую последнюю очередь. Власть все равно будет, она все равно должна быть. Я ее не обсуждаю, она все равно должна быть, без нее будет худо совсем. А дух времени сейчас — это ощущение, что каждый сам по себе. Очень равнодушное время. Для меня даже скучное. Понимаете, я когда окончил школу, я попал в такое время, когда все менялось. Распадалось. Люди растерялись, никто не мог найти себе место. И я не мог. Было твердое ощущение, что я не востребован. Поэтому я до сих пор удивляюсь, когда оказывается, что я кому-то нужен. И в этих новых возможностях, которые сейчас открываются, для меня нет искушения властью, властным ресурсом. Есть только тоска по востребованности. Для меня это служба. Я служу — и все. Я вижу проблему и хочу помочь. Я вообще очень не люблю законченных стран, законченных произведений, театров. Вот Англия — она очень законченная, мне так еще тоскливее. Поэтому я в России. Здесь такое впечатление, что ее никогда не закончат делать. Это прекрасно. Для театрального человека это, конечно, правильная страна.
С.Ш.: Как вы считаете, современный театр может существовать без классического драматического театра?
М.К.: Ну, существует же постдраматический театр, который вообще не учитывает драматические произведения. Уже есть учебники о постдраматическом театре, правила, критерии. Хотя нам это довозят только в виде фестивальных показов и, в сущности, без объяснений. Но мне кажется, драматические искусства надо сохранять, беречь. В таких больших городах, как Москва, Берлин, Париж, Лондон, драматическое искусство будет всегда. Или — должно быть всегда. Постдраматический театр очень силен, я это понимаю. Но не чувствую себя в нем компетентным. Я вырос в другой системе координат и изменить этого уже не смогу — это значило бы обмануть и себя, и всех остальных. Москва — зона драматического театра. И долго еще будет таковым. Конечно, мы сейчас пропитаны европейским театром, но делать его мы пока не готовы, это нашим не становится. Я много интересуюсь западным театром, читаю книжки умные, на русском их нет, на литовском есть уже, потому что там Европа как будто и они побыстрее это переводят. И чем больше я их читаю, тем больше люблю драматический театр. Потому что в постдраматическом театре как бы все можно. Они зашли на ту территорию, где уже нет никаких ограничений, а значит, нет и свободы.
С.Ш.: Я расспрашивала про вас тех, кто вас давно знает, и все говорят, что вы всегда были отдельно, особняком. В принципе, и в университете, и уже потом, во время становления вас как режиссера. Когда вас сравнивают с другими, с Гришковцом или с Някрошюсом, с кем угодно — вас это раздражает?
М.К.: Да нет. Если при жизни фантазируют, это ради бога. Знаете, бывает, умирает человек, и про него сразу показывают фильм, вся жизнь — за 1 час 15 минут. Вот это страшно, и обидно, и раздражает дико. Лучше, когда при жизни фантазируют, чем когда после. Про собственный образ слушать интересно — это же не ты, и придумано не тобой. Хотя и тобой, в конечном счете. Художник на то и художник, чтобы создавать свой образ.
С.Ш.: Не опасно создавать образ и в него играть?
М.К.: Опасно с ним совпасть.
С.Ш.: Совпасть?
М.К.: Совпасть, да. Но он помогает очень. Во-первых, это увлекательно, это же как роль, мистификация. С другой стороны, с ним важно вести диалог. Вот ты и вот как тебя видят люди — тут много поводов для рефлексии. Человек, мне кажется, все время должен смотреть на себя со стороны, проверять: совпадаю ли я с тем, какие я волны из себя проецирую. Ведь важно быть адекватным.
С.Ш.: У вас есть... даже не кумиры, а какие-то ориентиры по жизни?
М.К.: У меня есть. Я всегда был рядом с Туминасом в Литве, когда рос с его театром. И всегда был влюблен в высокомерие Някрошюса, творческое. Я обожаю эту планку Някрошюса. У меня, наверное, был бы шанс уже с ним как-то пересечься, но этого я буду избегать всю жизнь. Для меня он нужен как такой театральный идеал. Я без идеала просто пропаду, мне не будет с кем вести диалог. Я, может, в какой-то момент захочу уйти в сторону, мне же надо будет от чего-то уйти, правильно? А у Туминаса я учился театральной технике, то есть больше у Туминаса. Ну а в Москву я ехал, чтобы познать метод работы Фоменко. Очень конкретно. В общем, когда я попытался сделать первый шаг в режиссуре, тут я и стал востребован. Так что вопрос, кем быть — артистом или режиссером, решился сам собой.
С.Ш.: Вы пересматриваете собственные спектакли?
М.К.: У меня есть система, мало кому понятная. Если смотрю, я сразу хочу что-то поправить, а полумеры — это тоже не про меня, если конфликтуешь — уж конфликтуй. Поэтому берегу людей и себя. Им тоже нужно время, чтобы наделать ошибок. Но я этих ошибок не боюсь. Мой вкус не последняя инстанция, правда же? Помимо моей воли и воли артиста, еще есть чья-то воля, которая, наверное, важнее нашей.
С.Ш.: Как вы выбираете репертуар? Вас обязательно что-то должно задеть лично?
М.К.: Я выбираю, как доктор Хаус, — загадку. Для меня в материале должна быть загадка, сложность, огромный вопрос и невозможность на него ответить. Я никогда не мухлюю, я реально рискую, то есть никогда не знаю, как дойти до конца. А если знаю — всегда проигрываю.
С.Ш.: Ну вот, скажем, «Будденброки». Для меня этот текст — прямое отражение того, как я жила и что могло быть с моей семьей. А вы, когда его ставили, думали про своих близких?
М.К.: Там есть мои страхи, связанные с семьей, но я знаю, что они уже не осуществятся, поэтому могу о них говорить. Я почему-то с детства боялся распада семьи, непонимания отцов и детей. Там вообще-то много совпадений: как и в моей семье, два брата, сестра…
С.Ш.: И очень такой творческий младший?
М.К.: Да, но я не злой, я не тычу в рану. У нас ее нету. У нас никогда не будет распределения капиталов. Мы как-то это при жизни умеем делать. И только потому я чувствовал право об этом говорить. Да ведь и у Томаса Манна в семье все было хорошо. Мне кажется, потому он и имел право… Мне, может быть, захотелось это все проговорить чисто профилактически, чтобы всего этого вообще со мной не случилось. Мы это замечательно все проговорили с отцом. Он немножко озадачился, но все-таки мы говорили, а не молчали — это важно.
С.Ш.: А вы боитесь смерти? Даже не смерти, а вот этого неизвестного, которое неизбежно?
М.К.: Я не знаю. Я боюсь стыда только. Вот это мне ужасно страшно. А остального — нет. Даже не знаю, чего там бояться, — мы же не знаем, что там такое? Болезни — да, но человек может приспособиться к любой ситуации, я знаю, что приспособлюсь. Человек погибает, когда он не может приспособиться.
С.Ш.: Почему вы не возите ваши спектакли в Литву? Вас там обидели?
М.К.: Я просто не хочу, чтобы меня сравнивали с литовцами. Не хочу участвовать в конкурсах. Мы же там все себя сравниваем друг с другом. Такая черта литовская. Нас же мало.
С.Ш.: Для такой маленькой территории у вас очень много хороших режиссеров.
М.К.: Когда рядом две театральные державы — Польша и Россия… Литовский театр все-таки появился благодаря русскому. Все наши светила — ну, Мильтинис учился в Париже, но Вайткус в Петербурге, все остальные — в Москве. Я сам учился в ГИТИСе. Я литовцам не говорю, чтобы они не обижались, они думают, что они сами по себе, но понятно же, откуда корни.
С.Ш.: Я спрашиваю, потому что, по моим субъективным ощущениям, сквозь все ваши спектакли все равно сквозит ваша национальная принадлежность. Вот эта математическая точность ваших спектаклей — она, как мне кажется, оттуда. А вы всегда называете себя абсолютно русским, российским режиссером. Почему вы так упрямо отрекаетесь от того, что вы литовец?
М.К.: Мне кажется, я это от страха говорю. От беззашитности.
С.Ш.: Беззащитности?
М.К.: Ну, не знаю, какого-то страха точности. Есть маленькая трагедия человека, который остался без корней, без своей страны. С возрастом все это больше и больше понимаешь. Но всем нам известное развитие событий оставило меня без того, без чего я жить не мог генетически! Я Россией увлекался с какого-то неразумного возраста. И мой отец, и много кто еще. И вот между Литвой и Россией была выстроена новая стена, с которой я категорически был не согласен, а точнее, интуиция подсказывала, что она совершенно мнимая.
С.Ш.: Ваша Москва — она какая? И что бы вы в ней поменяли — если бы вам дали Москву, как дали Театр Маяковского?
М.К.: Мне не дали Театр Маяковского, во-первых. Я это так не воспринимаю. Я пришел в театр как на службу. И у меня определенная, узкая задача — служить честно. Всем служащим того же желаю. А Москва… я в ней живу.
"Большой город", 13 июля 2011
http://www.bg.ru/article/8898/
