В юбилейном сезоне Театр Маяковского готовит много премьерных постановок, и в их числе спектакль «Господин Пунтила и его слуга Матти» – история по пьесе Брехта о двуличной природе человека. Для актера Анатолия Лобоцкого этот спектакль значимый не только потому, что играет он здесь одну из главных ролей. По словам артиста, эта постановка – первая за долгие годы, которая вернула его к полноценному творчеству. О том, почему на протяжении одиннадцати лет у него не было интересных предложений, и о новой жизни Театра Маяковского Анатолий ЛОБОЦКИЙ рассказал в интервью «НИ».
– Анатолий Анатольевич, нелогично получается: вы знаменитый актер, но интервью даете редко, самопиаром не занимаетесь, в телевизионных шоу не мелькаете…
– А кому это интересно? Если уж говорить перед аудиторией, то о чем-то новом, серьезном. А журналисты все чаще стали интересоваться бывшими женами и смешными случаями на репетициях. Поэтому от излишней шумихи бегу как от огня.
– Тогда сразу перейду к серьезным вопросам. Много лет вы служите в Театре Маяковского, но последняя премьера с вашим участием была шесть лет назад. И только в этом сезоне вы вновь удостоились роли. Наверное, эта работа для вас долгожданная?
– При новой жизни, которая началась в Театре Маяковского, эта работа, безусловно, долгожданная. А при той жизни, которая была в нашем театре на протяжении одиннадцати лет, ничего нового мне репетировать не хотелось. Достаточно было трех спектаклей в месяц, которые я здесь играл.
– В таких случаях в жизни артиста наступает творческий голод…
– У меня его не было, потому что отводил душу в антрепризе и в кино. Но сейчас наш театр живет в новом статусе, и мне хочется ему соответствовать – играть что-то новое. Это желание меня радует, поскольку в предшествующие годы условия работы с экс-худруком меня от театрального процесса отдалили. Стало неинтересно играть в театре и, может быть, из-за этого ходить в театр.
– А разницу между прежней и нынешней «Маяковкой» уже почувствовали? И в чем она проявляется?
– Разумеется. Это проявляется в задачах и фантазии режиссера. А также в моей фантазии, которую будит во мне режиссер. Я, как всякий артист, перешагнувший определенную возрастную планку, ленив. Поэтому раскачать меня очень сложно. Но Миндаугасу Карбаускису это удается. Я начинаю подключаться к процессу, бужу свою фантазию, начинаю сам предлагать. В этом и заключается увлекательный процесс репетиции. Интересно и артисту, и режиссеру.
– А с легендарным Андреем Гончаровым репетировалось столь же увлекательно? Он ведь типичный режиссер-диктатор.
– Да, диктатор…
– Получается, что и спорить было нельзя?
– Не совсем так. Его видение всегда было настолько точным, что спорить было бесполезно. Но все же случалось, когда он, глядя на твою работу, говорил: «Нет, не то, не то!» Тогда ему нужно было показать десяток вариантов подряд. Он замолкал, задумывался, и начиналось обсуждение.
– Театр Маяковского отметил свое 90-летие. Вы помните свой самый сложный день в этих стенах – когда хотелось хлопнуть дверью и уйти?
– Да, это было в эпоху Андрея Гончарова: в 1995 году я оставил театр на целый сезон. Впрочем, дело не в Гончарове, конечно, и не в Театре Маяковского, а в том, что зрителей в зале было меньше, чем артистов на сцене. Это были времена, когда люди занимались другими вещами – выживали, митинговали. Возможно, какой-то театр подстроился под эту струю народного возмущения, голодухи, чернухи, но наш не подстроился. Страна была в депрессии, театр был в депрессии, я был в депрессии, поэтому уехал в другую страну. Потом вернулся. И еще один сложный день вспоминается – когда мы с моей бывшей однокурсницей, замечательным режиссером Татьяной Ахрамковой выпускали «Дон Жуана» в филиале на Малой сцене. В день премьеры Гончаров позвонил с утра. А дело в том, что он при всей своей грозности и кажущейся самостоятельности был очень подвержен влиянию советчиков. Его настроить против чего-нибудь не составляло труда. Очевидно, кто-то, посмотрев наши прогоны, настроил Гончарова против спектакля и конкретно против моего участия в нем. В итоге Андрей Александрович позвонил и сказал, что не будет никакой премьеры, закрываем спектакль. И вот тут я пошел в кабинет директора филиала, попросил связать меня с Гончаровым и десять минут кричал.
– На Гончарова? Обычно ведь кричал только он…
– С ним можно было говорить по-разному, он вменяемый, нормальный человек был. И ко мне относился неплохо, равно как и я к нему – мы чувствовали эту взаимную симпатию. Но в тот момент я кричал в запале и, разумеется, в шоке. Я убеждал его в том, что смогу это сделать и что это будет интересно. Он тоже покричал. Но то ли устал меня слушать, то ли я его убедил – в конце концов, он сказал: «Ладно, играй, играй» – и бросил трубку. Я считаю, что эта странная победа моя над мастером на пользу пошла. И спектакль я играл с удовольствием, и это мне было нужно.
– При Гончарове была работа «на сопротивление»? Нельзя было расслабиться и играть?
– Нет, можно было расслабиться, и играть, и получать удовольствие. Он в итоге этого и добивался от артистов. Артисты понимали, что его неистовые крики лишь для того, чтобы пробудить и тебя, и себя, дать творческий посыл.
– А правда, что из всей труппы он не кричал только на Гундареву?
– Он ее обожал. Как на нее можно было кричать?! Она чувствовала его настроение. Как только видела, что настроение меняется, то моментально улыбкой или жестом тут же приводила его в диаметрально противоположное состояние. Он расплывался и был не так суров. Впрочем, тут надо еще понимать, что перед ним была Гундарева – актриса, которая филигранно работала и выполняла любую, даже самую нелепую режиссерскую задачу.
– Знаю, что у нее была тетрадочка с его замечаниями. И если Гончаров на следующей репетиции менял свою точку зрения, она открывала тетрадь и показывала записи.
– Да, на что он отвечал: «На прошлой репетиции я был сумасшедшим. Вычеркивай».
– Вы подобные записи делали?
– Нет, разве что только в институте, а потом от лени я перестал переписывать пьесу в тетрадь и оставлять место для комментариев. Но все равно в процессе репетиций оборотная сторона листа с текстом пьесы у меня порой становилась исписана от и до. Все зависит от роли. Бывает, что ни одной пометки – все чисто, все понятно…
– А как сейчас в новой работе с Миндаугасом Карбаускисом, тут чистый лист?
– Нет, тут масса дополнений, уточнений. Буквально на каждой репетиции нам приносили заново отпечатанный текст пьесы, переделанный на прошлой репетиции.
– И к следующей репетиции, надо полагать, он вновь устаревал?
– Совершенно верно, поскольку туда впечатывались очередные режиссерские предложения, и ремарки, и паузы. Поэтому у меня сейчас полный стол экземпляров «Пунтилы».
– Постановка «Пунтилы» звучит довольно-таки злободневно – это спектакль о том, как власть портит человека. А насколько вам, как актеру, важно, что происходит в нашей стране?
– Я не знаю, должны ли актеры во время спектакля думать о том, что творится за окном. Но я начинаю утро с новостей – хочу знать, что происходит в стране и мире. Другое дело, что мне эта информация вряд ли пригодится во время спектакля. И думать о многих новостях мне попросту не хочется, ведь театр не ставит агитационных пьес. Преимущество репертуарного театра как раз в том, что он занимает позицию над схваткой – говорит с публикой на другом языке. Если спектакль меняется от актуальных новостей, то это уже конъюнктура. Иными словами, зритель и сам найдет ответы на наболевшие вопросы, обратившись к Шекспиру или Чехову, Брехту или Ибсену, потому что вся мировая драматургия по сути своей – это разговор о милосердии и общечеловеческих проявлениях. Новости помогают лишь понять, о каких именно человеческих пороках, недостатках и бедах должен говорить сегодня театр.
– Но тем не менее складывается ощущение, что худруки некоторых театров даже новости не смотрят. И в той волне актерских бунтов, которые прокатились по столице, слышался именно этот упрек: дескать, театр говорит с публикой на языке позапрошлого века, в репертуаре – замшелость, постановки не отвечают духу времени…
– Такая ситуация действительно в 70% театров Москвы. Необходимы ли коренные изменения – реформы? Думаю, да. Ведь если не получается эволюционным путем изменить ситуацию, то необходим путь революционный. А что делать? Люди годами работают перед полупустыми залами, годами ожидают новой работы. Такого быть не должно. Но такое одиннадцать лет было и в нашем театре.
– У вас смена худрука достаточно интеллигентно произошла. Во всяком случае, так виделось со стороны. Не было митингов, голодовок и прочего…
– Я вам расскажу историю 27-летней давности, когда после окончания института меня Гончаров пригласил в свой коллектив. И хотя у меня были другие варианты трудоустройства, я все же предпочел Театр Маяковского, потому что атмосфера здесь была совершенно особенная. Половину третьего и весь четвертый курс мы уже ошивались в «Маяковке». И я чувствовал искреннее, теплое отношение к себе. Интриги, зависть, подсиживание – ничего такого не было и в помине. Даже если это существовало, то имело очень незаметные для глаза формы. Атмосфера в труппе была замечательная. Актеры к нам, к студентам, относились как к людям, а чуть позже – как к коллегам. Никто не помыкал, никто не говорил: «Ты молодой, поэтому сбегай в цех, принеси мой парик». Все были очень приветливы к молодежи, которая в общем-то пришла их менять. И некогда было спорить, бунтовать, ругаться, потому что Гончаров объединил нас интересной работой. И эта удивительная атмосфера, к счастью, по сей день осталась в наших стенах, хотя здесь сменилось очень много народу. Если говорить о ситуации, сложившейся в 2011 году, то страсти внутри коллектива были накалены до предела. Другое дело, что сор из избы не выносился. Потому что если выходить с кастрюлями на Тверскую и кричать, как нас тут принижают, это было бы постыдным явлением. Актерская профессия зависима, хочется казаться самодостаточными…
– Проблема в том, что сегодня нет оптимальной схемы выборов худруков. В вашем театре смена руководства прошла более-менее безболезненно, но вы и сами знаете ряд других коллективов, где дело обстоит гораздо серьезнее…
– Потому что людей пугает, когда новый худрук предлагает снести все до основанья, а потом возводить новый театр. Хотя радикальные методы тоже нужны… Нам в этом смысле повезло, потому что Карбаускис сносить ничего не предлагал. Театр его интересует прежде всего как творческая площадка.
Виктор Борзенко, "Новые известия", 07.11.2012
