В 1930-е Рудольф Хёллер, будучи молодым амбициозным юристом, вступил в СС и сделал блестящую карьеру, дослужившись до заместителя коменданта концлагеря (замечу в скобках, что среди высокопоставленных эсэсовцев вообще много юристов, стоит лишь взглянуть на биографии участников Ванзейской конференции, принявших «окончательное решение» еврейского вопроса). После войны ему удалось скрыться, переждать лавину денацификационных процессов и снова стать судьей. Разницы между своей работой «до и после» Рудольф не замечает: и тогда, и сейчас он с честью, трудолюбием и даже некоторой самоотверженностью выполнял долг. Повиновался приказам, повиновался закону. На вверенном Рудольфу участке всегда образцовый порядок.
Такой же порядок царит и в его доме. За это отвечает Вера, незамужняя, несчастная, обожающая и одновременно ненавидящая брата, заменившего ей и отца, и сына, и супруга. Третий член их маленькой семьи — изящная блондинка Клара, прикованная к инвалидной коляске американским авианалетом. Она вносит приятное раздражение в размеренный ход жизни, потому что «здоровые» брат и сестра, руководствуясь нацистскими идеями, разыгрывают ее физическую инакость как знак отличия — и морального, и политического. Ей и самой роль рассерженной жертвы по душе.
К праздничному вечеру Рудольф переодевается в нацистскую форму, Вера меняет свой практичный и нарочито скучный костюм на элегантное блестящее серебристое платье, а Кларе достается тюремная роба (художник по костюмам Мария Данилова). Стол радует глаз разнообразием блюд, цветами и новой, начищенной до блеска рамочкой для фотографии Гиммлера.
Неотъемлемая часть ужина — просмотр фотоальбома. Здесь тщательно оберегаемые от разрушения временем карточки родителей соседствуют со снимками, запечатлевшими узников концлагеря, в котором работал Рудольф. Все они давно стали частью семьи. Хёллеры живут прошлым, перебиранием воспоминаний. Пьют они то же, что пили в молодости — игристое вино «Граф Меттерних», не подозревая, вероятно, что сейчас эти рейнские виноградники, «гордость нации», управляются русской княжной. Даже в доме все оставлено так, как было при родителях: огромный стол, тяжеловесные кресла, громоздкая люстра. Пространство спектакля придумал Сергей Бархин, сокративший все атрибуты стиля рейхсканцелярии до minimum minimorum.
Укоренившиеся модели поведения, из которых персонажи больше не могут высвободиться, делают их существование стабильным. Прошлое не только подавляет их, но и защищает от меняющегося внешнего мира. Брат и сестры еле выносят друг друга, не могут существовать в диалоге, им едва достает терпения дослушать, пока другой договорит. Диалог распадается, остается распахнутым: им давно нечего сказать. Но вырваться за пределы семьи они не могут, да и не хотят, повязанные не только общей тайной, но и взаимным страхом и непреходящей ненавистью.
Ненависть действительно давно вошла у них в привычку, стала потребностью: сначала их гнев распаляли евреи, потом американцы, теперь — современная западно-немецкая демократия.
Увлеченные надзором друг за другом, герои даже не замечают своего фантастического лицемерия. Вера жалуется на недостаточность «встреч с искусством», но при этом постоянно отбирает у Клары книгу, считая чтение лишь способом испортить зрение. Рудольф с гордостью рассказывает, как отстоял свой родной район от индустриальной застройки — планировалось возвести на месте парка фабрику отравляющих газов. Но его волнует лишь благополучие немецкой природы (польская, надо полагать, ему была безразлична), свежесть воздуха и ветвистость деревьев, а не здоровье живущих по соседству людей.
О людях в семье вообще не говорят ничего хорошего (только о Гиммлере Рудольф вспоминает с искренним восторгом). Даже друг о друге и об умерших близких домочадцы отзываются так, как это было принято в нацистской пропаганде — как о недолюдях: «волосатый дикий зверь, чудовище; примитивная, подлая, гнусная, вульгарная мразь; жизнь, недостойная называться жизнью; человеческая клоака; превратиться в животное; злобная уродина; убогая, лживая тварь». А Клару Вера и вовсе мечтает посадить под «защитный арест» (простенький эвфемизм, означающий отправку неугодного человека в концлагерь без суда и следствия)!
В финале вечера разгоряченный вином Рудольф наваливается на Клару, и та вскрикивает от ужаса и омерзения — брат в сердечном приступе судорожно дергается, лежа на ней. Наверное, его можно было бы спасти немедленным вызовом врача, но это недопустимо, ведь тогда все узнают, что досточтимый судья Хёллер носит дома нацистскую форму. Так Бернхард высмеивает убежденность в превосходстве «здоровых» над «больными», «господ» над «рабами». Проходится он, кстати, и по другим клише: когда Рудольф предполагает, что где-то существуют и хорошие, добропорядочные евреи (сентенцию «у меня у самого есть друзья, но» внимательно разбирал в свое время Умберто Эко), или когда Вера удивляется, что от одних родителей могут произойти разные дети.
Актеры Михаил Филиппов, Евгения Симонова (Вера) и Галина Беляева (Клара) психологически выстраивают своих персонажей до мельчайших деталей. Они не ищут, где в них добро. Не оправдывают, не смягчают, но и не осуждают, при всей эксцентричности и насыщенности эмоциональной партитуры ни на минуту не уходя в гротеск. Из-за скудости внешнего действия играют на «крупных планах». Держать холодную отстраненность особенно непросто Филиппову, который должен не допустить ни мгновения самоиронии, не показать своего Рудольфа глупцом или паяцем. Но именно эта выдержанная актерами тотальная серьезность и делает совсем невеселую пьесу комедией.
Конечно, спектакль не только о причинах и следствиях успешности тактики диктатуры применительно к минимальной ячейке общества — но прежде всего о них. И режиссер Миндаугас Карбаускис точно вычерчивает указанные Бернхардом психологические структуры фашистских систем: страх «другого», бегство от ломающей привычное современности в уют традиций, агрессивное неприятие инноваций в культуре, недоверие к научно-техническому прогрессу, сочетание сентиментальности и жестокости etc. К этому добавляется постоянная подмена настоящего эрзацем. Симонова-Вера, играя Моцарта и Бетховена, усердно долбит пальцами по фортепиано, полагая, что нажатие клавиш в указанном композитором порядке и есть музыка.
В 1979 году поводом для написания пьесы стало резонансное «дело Филбингера» — премьер-министра земли Баден-Вюртемберг, обвиненного в том, что во время Второй мировой он служил в качестве судьи на флоте и участвовал в вынесении смертных приговоров. Но и спустя сорок лет текст этот все еще звучит актуально, ведь его герои, к сожалению, от нас «совсем недалеко стоят». Вдумчивый, серьезный, неспешный и ясный спектакль ставит перед зрителем сложные этические вопросы: что такое преступление и кто имеет право определять наказание? Как обычный человек может сопротивляться всеохватности идеологии? Стоит ли применять насилие, если речь идет о перевоспитании фанатиков?
Вся семья опасается скорого выхода Рудольфа на пенсию — потому что тогда у него наконец найдется время на размышления. Самый живучий манок фашизма — не антисемитизм и даже не расизм, не почти религиозная вера во всемогущество вождя, но приятная леность мысли (и в этом пьеса Бернхарда следует традиции «Банальности зла» Ханны Арендт). Бездумное выполнение приказов, отсутствие сомнений, вздохи «что поделать, я просто винтик в системе/в такое уж поганое время живем/в этой стране ничего не изменить».
Чем чаще звучат эти слова, тем скорее жди беды.
http://ptj.spb.ru/blog/mertvye-golovy/
