Павел Руднев о спектакле "Евгений Онегин"

Прежде всего, меня очаровал подход Театра имени Вл. Маяковского к постспектакльному просвещению зрителя. И в программке «Евгения Онегина», и на его электронной страничке можно найти объемный список литературы, а) которую читали герои пушкинского романа и б) которую можно прочесть об «Онегине» теперь. Такой круг чтения позволяет сориентироваться во времени и расширяет пространство зрительского любопытства, превращая поход в театр в целый проект по изучению культуры. Хотя в списке зияет отсутствие книг Валентина Непомнящего, а это чтение обязательное. Ну на то и список, что он субъективен.

Спектакль Егора Перегудова сделан так, чтобы, прежде всего, заинтересовать подростковую, молодежную аудиторию - герои лишены ложной многозначительности, ироничны, актеры тем более шутят над своими персонажами, это уж точно нескучная классика, которую надо чувствовать не только для необходимости сдавать экзамены. Поэтому четверка главных героев (сыгранная почти вчерашними выпускниками Щукинского училища и Школы-студии МХАТ) тут ведут себя как шаловливые, беспечные подростки, а не монументы отечественной словесности. И самой существенной трансформацией здесь оказывается невинная игра, шуточная перебранка, как на переменке. Детская игра подушками беременна катастрофой и переходит в дуэль и смерть.

С первой сцены спектакля на сцене могила Владимира Ленского. Таким образом центр спектакля - смерть человека, роман о ней в какой-то момент забывает, а режиссер - нет. И если главное событие - смерть, то Онегин ни кто иной, как безжалостный убийца. За дворянской честью лежит ненаказанное преступление.

Думаю, что Егор Перегудов базирует свою работу на важной концепции пушкинской биографии. Написание «Онегина» для поэта как опыт психоанализа. Он, описывая путь героя, вытравливает из себя Онегина, вытравляет путь повесы, бретёра, волокиты. Расправляется с собой в юности, очищает себя.

Мамука Патарава в роли Евгения Онегина не столько носит цилиндр, сколько выглядывает из-под него. Это шапка Джамироквая показывает тщедушность Онегина. В сцене второй встречи с Татьяной Онегин от бессилия может сражаться только с тающими льдышками, развешенными по сцене художником Владимиром Арефьевым. Евгений мыслит себя как зло, как интриган высшего ранга, а на самом деле Онегин - мелкий бесенок: «Высунув язык, мордку поднявши, / Прибежал бесенок задыхаясь, / Весь мокрешенек, лапкой утираясь».

Самая серьезная сцена спектакля - под конец второго акта. Поразительный пластический дуэт Алены Васиной (Ольга Ларина) и Никиты Языкова (Ленский): пуля, выпущенная циником Онегиным, превращается в шмеля из другой пушкинской сказки. Ее на проволочке, как актриса немудрящего театра, несет с собой будущая невенчанная вдова. Шутка же, глаза Ольги полны игривого огонька, от этой медленной мушки можно легко отмахнуться, увильнуть. Но шмель становится орудием настигающего рока, оборачивается маслиной. Ольгу моментально судьба заставляется стать опытной плакальщицей, она открывает лицо своего небесного мужа со страхом, как на процедуре опознания, затем укутывает, оглаживат, омывает. Оживающий в ином миру Ленский изумленно, ошарашенно читает строки о том, как жизнь продолжается дальше. Сцена сделана: подростки прошли путь, где одна навсегда осталась с травмой в сердце, другой, огромный двухметровый мужчина, лежит трупом под одеялом. Бессмысленный конец игры.

Эти прекрасные роли усилены работой Варвары Бочковой в роли Татьяны. Роль строится как телесная метаморфоза. Татьяна первого акта - зверек-акробат. Любовная горячка, пробуждение весны (первый акт влажный, водяной, фонтанный благодаря Владимиру Арефьеву) заставляют тело Татьяны пребывать в нервическом беспокойстве, в кульбитах и пластике из фильма «Суспирия». Татьяна так телесно активна, что заражает этой трясучкой даже флегматичную Няню (как всегда грандиозная, уникальная, аномальная Татьяна Орлова) и та немного смещается со своей каменной пластики.

Иное дело Татьяна замужем. Варвара Бочкова рядом с мегалитическим супругом в шинели и раной на лице, «слугой царю, отцом солдатам» (Олег Сапиро) выглядит как шедевр кисти Вермеера. Все, что раньше дрожало и спонтанно дергалось, теперь введено в гармоничный строй. Руки лежат на платье веточками, точно зная свое место. Один взмах рукой, пауза, второй, пауза, и снова в исходную позицию. Идет статично, не шевеля корпусом, словно едет на колесиках. Это не заморозок и не потеря эмпатии, это ритуал, умение вести и нести себя, умение образовать свои чувства. Они есть, хотя кажется, что их нет. Выдают огонь чувства припухлые глаза и медовые, обволакивающие (я бы, честно говоря, даже сказал: доронинские) интонации речи - продуманной и ясной, скальпельной точности. Время расставило тут все по местам.