Журнал «Театрал» продолжает публиковать главы из книги «Мамы замечательных детей», которую мы издали нынешней весной, но так и не успели широко представить читателям. Этот уникальный сборник состоит из пятидесяти монологов известных актёров, режиссёров и драматургов, которые рассказывают о главном человеке в своей жизни — о маме. Чтобы порадовать наших читателей в условиях карантина и изоляции, мы решили публиковать на нашем сайте отдельные главы сборника. Предыдущими героями публикаций был Александр Ширвиндт, Вера Васильева, Римас Туминас, Ольга Прокофьева, Евгений Писарев. А сегодня – слово Народной артистке России Светлане НЕМОЛЯЕВОЙ.
Без улыбки о маме вспоминать нельзя, хотя она была дама меланхоличная. Могла очень долго страдать, переживать, уходить в себя. Этакая бомба замедленного действия. У нее был острый ироничный ум и очень своеобразные взгляды на жизнь. Например, могла заявить:
— Зачем я буду заниматься воспитанием Коли и Светы, если сам Толстой утверждал, что дети должны расти, как в поле трава.
Мы так и росли. Брали мамины бутерброды и спускались во двор. Время было трудное, послевоенное, но бутерброды мы ели с красной икрой. Как ни странно, тогда она стоила столько же, сколько и сыр — 29 копеек за сто граммов и была вполне доступна. А вот за мукой выстраивались длинные очереди и приходилось записывать номер на ладошке. Стояли поочередно всей семьей: бабушка, мама, мы с братом и папа. С отцом я была в детстве очень близка, а потом в моей жизни произошел какой-то перевертыш, и мама стала мне ближе, у нас обнаружилось очень много общего. Я любила наблюдать за родителями и когда уже будучи актрисой стала играть в театре, то комедийные образы брала от папы, а драматические — от мамы.
Мама рано осталась без своего отца (он, талантливый художник, умер от скоротечной чахотки). И воспитывал ее второй муж бабушки Николай Федорович Седых. В прошлом офицер царской армии, горный инженер, получивший образование в Сорбонне и Лейпцигском университете, он в совершенстве знал несколько иностранных языков. Бабушка тоже владела французским и английским, а вот маме языки не дались. Зато обожала она музыку и, узнав, что из-за дворянского происхождения не может учиться в университете, особенно не страдала, а поступила на музыкальный рабфак. Там она училась вместе с Николаем Крюковым, ставшим впоследствии известным композитором. Они с мамой продолжали общаться, и он часто бывал у нас в доме, как и другие замечательные люди, с которыми дружили мои родители: Михаил Жаров, Людмила Целиковская, Вера Орлова, Всеволод Пудовкин и его жена Анна Николаевна. А самой близкой маминой подругой стала Марина Ладынина. С ней мама дружила всю жизнь. Даже один из Новых годов мы встречали все вместе: Саша (Александр Лазарев — Ред.), я, папа, мама и Марина Алексеевна.
Ладынина шила у мамы какие-то вещи, платья. Мама ведь прекрасно шила и в свое время даже брала уроки кроя у знаменитой Надежды Ламановой. И когда «Мосфильм» эвакуировали в Алма-Ату, мама, работая на студии звукооформителем, подрабатывала в свободное время шитьем. И это ее спасало. Я, например, очень хорошо помню, как Марина Алексеевна в благодарность за обновки приносила нам хлеб и цветной сахар: желтый, зеленый, розовый. И это было счастье. Мы же голодали, как и все. Нам выдавали какие-то пайки, но этого не хватало. Я постоянно хотела есть и была для мамы просто мучительницей. Брат Колька от слабости засыпал, а я ждала маминого возвращения, и как только она появлялась, бросалась к ней со словами:
— Мама, дай мне хлеба.
Ей было тяжело это слышать и она, приходя со студии, до ночи играла с хозяйским Рексом, надеясь, что я засну. А я не спала и ждала ее. Вот такой был ужас.
Швейное дело выручало нас и после войны. В магазинах тогда был жуткий дефицит и купить что-то приличное было невозможно, а я была та еще кокетка и мне очень хотелось пофорсить в красивой одежде. И мама шила для меня все наряды, которые сидели на мне просто превосходно. Но несмотря на потрясающий крой, у мамы порой не хватало терпения на техническую работу. Она могла оставить платье с булавками, наметкой белыми нитками, не подшитое. Это становилось предметом домашних шуток.
Нас с братом она никогда не наказывала. Даже когда в четвертом классе мне в табеле поставили 72 «двойки» по всем предметам, она жалела и утешала:
— Топочка, нашла из-за чего расстраиваться! Жизнь не кончается. Ничего страшного.
Я, откровенно говоря, своим учителям должна поставить памятник за то, что они позволили мне окончить школу. Потому что училась я отвратительно. Единственными предметами, которые я знала, были литература и русский язык, писала без ошибок, потому что читала все ночи напролет. Но в точных науках совершенно ничего не понимала. И мама не ругала меня за это, не заставляла зубрить, не мучила меня. В этом отношении она была грандиозная женщина. Она не могла даже как следует отругать своих детей, потому что очень нас любила. Когда я сломала руку на физкультуре мама очень страдала вместе со мной. Не отходила от меня. Боль была такая сильная, до сих пор помню. А маме, кажется, было еще больнее, глядя на меня.
Однажды я услышала, как мама с бабушкой обсуждают какой-то ужасный яд под названием каустик. Говорили, что купили целую бутылку этого очень нужного в хозяйстве яда и что теперь надо спрятать бутылку подальше от детей, чтобы не отравились. Я решила сыграть на этом, пришла в школу и возле дверей класса сделала вид, будто бы грохнула в обморок. Пролежала весь урок, а когда все вышли и увидели меня, то я приоткрыла один глаз и сказала: «Я выпила каустик и теперь умираю».
Меня тут же потащили к врачам. И хотя я говорила, что пошутила, никто мне уже не верил и заставляли выпить восемь пиал воды.
Впрочем, актерские замашки проступали еще не раз. Так, например, перед поступлением в театральный я бесконечно повторяла: «Если провалю экзамены, то ищите мой труп в Москве-реке». И бабушка восприняла эту угрозу всерьез. В день испытаний она пошла вместе со мной. На всякий случай.
Мама безумно любила собак. И когда она умерла (а мы похоронили ее вместе с папой), все кладбищенские собаки, которых она подкармливала, когда мы навещали папу, понеслись на ее могилу и легли там. Эта сумасшедшая любовь к животным стала для нее истинным наказанием: когда пропал ее любимчик Джибсик, она настолько сильно переживала, что слегла в больницу. Я, опасаясь за мамино здоровье, даже ругала ее, говорила, что так нельзя.
Но исправить маму было невозможно. Все у нее было чрезмерно. И невероятная любовь к собакам лишь одно из звеньев этой цепи. Когда мой папа ушел из жизни, все стало очень страшно. Мама заявила, что не знает, как дальше жить без него. Я надеялась, что она с этим как-то справится, но, увы, ничего не помогло. Она абсолютно утратила интерес к жизни и просто угасла в короткое время.
Записала Елена Милиенко, «Театрал»
